На улице Мынтулясы

Элиаде Мирча

— Отдохните и выпейте шампанского, — предложила Анка Фогель, протягивая через стол бутылку.

Растроганный Фэрымэ вскочил, принял бутылку и наполнил свой бокал. Потом обошел письменный стол и поставил бутылку на место, на серебряный поднос.

— Выпейте, выпейте, — добродушно настаивала Анка Фогель.

Улыбаясь и неустанно кивая головой, Фэрымэ мелкими глотками выпил шампанское и довольно вздохнул. Потом взял сигарету и несколько минут мечтательно курил, прикрыв глаза.

— Да, — вдруг произнес он. — Эта страсть долгое время владела Ликсандру. Он ходил из дома в дом по всему кварталу и просил у хозяев разрешения осмотреть подвал. В большинстве случаев его гнали прочь и даже угрожали отдать полиции, но были и такие, кто разрешал. Ликсандру спускался в подвал со свечами и электрическим фонариком, быстро осматривал стены, порою задерживаясь, если ему казалось, что под плесенью могут скрываться какие-то знаки. Выбравшись на свет, еще более бледный и осунувшийся, он в благодарность

читал хозяевам дома стихи. Стоя на пороге, он всегда начинал с «Меланхолии» Эминеску, и если ему казалось, что стихи нравятся, то принимался за сонеты Камоэнса... Так и стоял он, приложив одну руку к груди, а другой держась за дверную скобу. Никто не понимал, что с ним происходит, одни смотрели на него с жалостью и сочувствием, потому что в такие минуты Ликсандру был особенно красив, другие, глядя на его бледное лицо, испачканные плесенью руки и слушая непонятные стихи, ощущали к нему явную неприязнь. Зато женщины, и особенно служанки, были в него влюблены. Они вздыхали, видя, как он бродит по одним и тем же улицам: весной — рано утром, летом — после захода солнца, когда, как ему представлялось, люди становятся более отзывчивыми и он может добиться успеха даже в тех домах, где неделю или месяц тому назад его гнали прочь. Иногда и я из окна кабинета видел, как он, задумчивый и грустный, бредет под цветущими абрикосовыми и персиковыми деревьями, потому что возле школы в те времена росло много фруктовых деревьев и весною все они казались покрытыми снегом. Если было свободное время, я окликал его через окно или выходил на улицу и заводил с ним разговор. «Все еще ищешь, Ликсандру?» — спрашивал я его скорее в шутку, чем всерьез. Ликсандру мгновенно возбуждался и отвечал, сверля меня своими черными, лихорадочно блестевшими от недосыпания глазами: «Если бы вы знали то, что знаю я, господин директор, вы бы не смеялись. Я многое узнал, расспрашивая Драгомира, и чувствую, что знаки где-то здесь, именно здесь, между бульваром Отца Соаре и проспектом Мошилор». Как-то раз он заявил: «Будь у меня миллиард, я бы скупил все эти дома. И вы, и историки, и археологи только бы диву дались, узнав, что я извлек бы из этой земли, из-под этих тротуаров! — воскликнул он, стуча каблуком по каменной плите. — Человеческие поселения, куда более древние, чем вы полагаете. Но не они интересуют меня, не их я ищу. Это вас должны интересовать археологические клады, укрытые здешней землей и фундаментами местных домов...»• — «Ликсандру! — прервал я его. — Ты образованный молодой человек, уже не ребенок. Ну как тебе удастся найти Йози, который якобы вот уже столько лет живет под землей? Неужели ты можешь в это поверить?» Ликсандру испытующе посмотрел на меня и грустно улыбнулся: «Весьма печально, господин директор, что вы полагаете, будто я немножко тронулся. Я прекрасно знаю, что Йози жив, но обитает он, конечно, не здесь, не под землей, не у нас под ногами. — И он снова постучал каблуком по тротуару. — Однако знаки, о которых я вам говорил, нужно искать прелсде всего под землей». — «Какие знаки, Ликсандру?» — «Видите ли, — улыбнулся он, — этого я вам сказать не могу. Прежде чем понять эти знаки, их нужно знать...» Ликсандру поклонился и исчез под сенью цветущих абрикосов.

Иногда я встречал его в корчме на улице Отца Соаре, где он слушал Ляну. Обычно он приходил туда с Драгомиром. Однажды Ликсандру отвел меня в сторону и сказал: «Пусть вам не покажется странным, господин директор, но Ляпа хранит страшную тайну. А иначе откуда ей известно про знаки? Я убежден, что она их знает. Вы помните, как она старалась меня удержать? Почему она подозревала, что спускаться в подвал опасно? Ведь ни вы, ни кто другой этого не боялись. Почему же боялась она? Эта девушка что-то знает. Я слушаю, как она поет, она часто поет для нас с Драгомиром, а иной раз и для меня одного. Есть у нее песня, после которой она всякий раз подходит к нам и понимающе улыбается. Только после этой песни, — подчеркнул он. — А откуда она знает тайну, не говорит». — «Какая же это песня?» — поинтересовался я. «Послушайте Ляну, господин директор, и сами догадаетесь. Она поет ее каждый вечер...» Так вот и случилось, что я тоже стал наведываться в корчму на улице Отца Соаре, чтобы послушать Ляну, и тоже подпал под ее чары. Ходили даже слухи, будто она вскружила мне голову. Но это неправда. Ляна мне нравилась, как множество других юношей и девушек, сияющих молодостью, мечтательных и отважных, как и все, кто таил в себе что-то особенное, кто видел в жизни не только то, что видим мы, люди озабоченные и ограниченные. Я ходил слушать Ляну и потому, что мне полюбилась сама корчма. Вообще я был неравнодушен к улице Отца Соаре, потому что, должен вам сказать, весь этот мой квартал — Мынтуляса и Отец Соаре...

Анка Фогель вдруг расхохоталась.

— Не надо, Фэрымэ, — сказала она и налила себе шампанского. — Не столь подробно, иначе мы просидим до рассвета. Чуть больше последовательности. Меня интересует, что произошло на свадьбе Оаны и как сложилась ее жизнь с этим эстонцем после свадьбы.

— Я как раз и предполагал к этому вернуться, к свадьбе, — заулыбался старик. — Но для того чтобы понять смысл событий, следует знать, что двоюродная сестра Драгомира, та красивая и странная

девушка, которую звали Замфирой, воспылала любовью к Оане и стала по вечерам навещать корчму ее отца, а иногда забегала и днем со своим альбомом, чтобы делать зарисовки. Что же ей нужно было от Оаны? История Замфиры тоже весьма загадочна.

Фэрымэ вдруг смутился и замолчал, взглянув на Анку Фогель.

— История Замфиры... — мечтательно повторила Фогель. — Она длинная? — лукаво спросила товарищ министр.

— Подлинная ее история, — безмятежно начал Фэрымэ, — длится немногим более двухсот лет, ибо все, что происходило на протяжении этого времени, происходило только ради того, чтобы ей казалось, будто она похожа на ту самую Замфиру, которая, если вы помните, вернула зрение Аргире.

Анка Фогель вновь рассмеялась.

— Фэрымэ! — воскликнула она, качая головой. — Вы странный человек... Возьмите эту пачку сигарет, чтобы все лучше припомнить. На сегодня хватит. Возможно, что мы с вами еще встретимся. Доброй ночи!

Она протянула руку через письменный стол. Фэрымэ вскочил, принял руку и коснулся ее губами.

— Премного вам благодарен, — забормотал он, — премного благодарен за сигареты и за доверие...

8

Он продолжал писать каждый день, но теперь уже тщательно обдумывал и внимательно перечитывал каждую страницу, прежде чем передать охраннику. Он отдавал себе отчет, что помимо воли постоянно возвращается к событиям, которые кажутся ему важнейшими, но если чего и страшился, то не самих повторений, а неправильных толкований, порожденных несколькими вариантами одних и тех же историй. Фэрымэ понял это, когда через несколько недель вновь очутился в кабинете Думитреску.

— Можно сказать, что я желаю вам добра, — начал Думитреску вместо приветствия. — Но сам себя спрашиваю: почему? Ведь я же не писатель и по характеру своему вовсе не склонен обмирать при имени артиста или писателя, что случается со многими, кто здесь работает. Возможно, вы поняли, — тут губы его скривились в горькую усмешку, — что ваши россказни прошли через многие руки и их читали даже люди, облеченные большой ответственностью, уже не говоря о писателях, как молодых, так и пожилых.

— Этого я не знал, — Фэрымэ залился краской, — не знал, что...

— Теперь знаете, — оборвал его Думитреску. — Хочу обратить ваше внимание также и на то, что для меня литературные достоинства ваших показаний не имеют никакого значения. Меня интересует исключительно ход следствия, об этом я и хочу побеседовать с вами. Из многих, слишком многих сотен страниц, которые вы исписали к настоящему времени, из всех устных показаний, какие вы дали, становится совершенно очевидной связь Ликсандру с Дарвари.

— Они были друзьями еще с начальной школы...

— Я не говорю ни о начальной школе, — прервал Думитреску, — ни об их дружбе с Оаной, Замфирой и другими. Я говорю об их связи в тридцатом году, когда Дарвари вместе со своим самолетом оказался в России.

— Они и тогда были друзьями...

— Из ваших показаний этого не следует. Вы противоречите сами себе. Я как-нибудь покажу выдержки из ваших показаний, и вы убедитесь, что путаетесь, а иногда и противоречите себе. Мне бы не стоило говорить вам об этом, — тут Думитреску сделал многозначительную паузу, — но вполне возможно, что, сам того не замечая, я желаю вам добра. Я задаю себе вопрос: вы путаетесь потому, что не помните досконально, как было дело, или же потому, что хотите что-то скрыть? Если вы действительно хотите что-то скрыть, то могу вас заверить, вы тешите себя иллюзиями. Л в вашем весьма почтенном возрасте питать какие-либо иллюзии было бы опрометчиво...

Наступило молчание.

— Я понял, — заговорил Фэрымэ, пытаясь улыбнуться. — Понял и очень вам благодарен. Скрывать я ничего не собирался. Но я понимаю, почему у вас создается такое впечатление: когда события изложены не столь полно, как это следует, порой возникает путаница, отчего и некоторые подробности выглядят так, будто противоречат целому. Как учитель, я понимаю это. Поэтому впредь я буду внимательней и постараюсь писать как можно четче.

— Это в ваших же интересах. — Думнтреску нажал на кнопку. — Между прочим, — тут он пристально посмотрел в глаза Фэрымэ, — могу сообщить вам один факт, о котором сами вы никак узнать не могли: Дарвари не добрался до России. И самолет, который он угнал, тоже не нашли, хотя и с нашей, и с русской стороны велись долгие поиски. Надеюсь, вы понимаете, что это значит...

В тот день Фэрымэ почти ничего не написал. Долго сидел он сжав виски руками и склонясь над бумагой. Наконец пришло решение, и он начал выстраивать даты: 1700 (Аргира), 1840 (Селим), октябрь 1915 (Йози), осень 1920 (свадьба Оаны), 1919-1925 (Марина), 1930 — Дарвари... Тут он остановился и невидящим взглядом уставился на цифры. Потом, точно очнувшись, принялся тщательно и методично все это вымарывать, часто макая перо в чернильницу.

На следующий день он снова принялся описывать события 1914—1915 годов, вплоть до исчезновения Йози, но уже сжато и четко. С этого момента он каждый день резюмировал, сухо, в казенном стиле, всю цепь событий, предшествовавших исчезновению сына раввина, которые в то же время имели прямое или косвенное отношение к улице Мынтулясы.