На всех фронтах
Шрифт:
— Мне на душе легче, когда я в бою, под огнем, — напомнил он комбату.
А тот за привычное:
— Ты считай.
— Что считать? Люди смотрят.
— Правильно. Если я держу в резерве Гудзя, значит, самое трудное впереди. Ты же помнишь, пятого декабря в решающий момент кого я послал?
— Завтра тоже меня посылай. Предвидится прорыв.
— Не испытывай судьбу дважды, так говорили древние, — с невеселой улыбкой напомнил Хорин. — Тебе сегодня ночью приказано убыть в штаб бригады. Ждет тебя новая должность.
— Разумеется, по твоей инициативе?
От прямого ответа Хорин уклонился. Но Гудзь допытывался:
— Признайся, по твоей же?
— Не совсем так… Приказ комбрига.
Покидая теплую избу и прощаясь с другом, Павел высказал сомнение в целесообразности прорыва. Было известно: артиллерия не подтянута. Авиации нет. Пехота надеялась на танковый батальон. А в батальоне оставалось три танка.
— Сможете ли?
Хорин усмехнулся:
— Танковый батальон даже без танков остается танковым.
— Известно…
— Ну вот, а мне известно, что оттуда мы не выйдем. Поэтому… давай попрощаемся. — Хорин крепко обнял друга, сказав: — Будешь жить — считай. На войне без математики — напрасная кровь.
И по дороге в штаб, и в штабе Павел жил надеждой, что прорыв (предстояло захватить гору Лудино) в ближайшие два-три дня не состоится. Не имея превосходства в людях и в боевой технике, не было смысла наступать. При таком соотношении обороняться еще куда ни шло — нужда заставляла. Но наступать?.. По всему было видно, наше зимнее наступление выдохлось. Давил февральский мороз, и все чаще над полями и лесами черного от копоти Подмосковья мели метели. Сугробы, как запруды, опоясывали дорогу. Из сугробов острыми углами торчала мертвая немецкая техника. Глядя на нее, Павел с гордостью думал: да, мы воевать научились.
Не бездарными школьниками оказались и немцы. На каждом рубеже огрызались огнем из глубоких окопов. Все чаще КВ подрывались на минах. Все чаще их броню кромсали противотанковые снаряды.
Далеко в тылу застряли «катюши» и гаубицы. В стрелковых батальонах людей было до роты. В танковом батальоне Хорина осталось три танка. Но приказ на то и отдается, чтобы его выполнить. Бригада вошла в прорыв. Два дня прогрызала вражескую оборону. На третий батальон Хорина — одним танком — пробился к горе Лудино.
Штурмовали гору ночной атакой. Связь с атакующими батальонами прервалась. Немцы ликвидировали прорыв, восстановили оборону. Еще несколько часов шел ожесточенный бой в окружении. Разрывы снарядов глухо докатывались до переднего края.
В штабе говорили разное: гору взяли, с горы отошли, остатки батальонов пробиваются на восток… Многое прояснилось потом, когда свежие войска двадцатой армии, повторив прорыв, достигли горы Лудино и там прочно закрепились. Слухи оказались верными в главном: при первом прорыве горой Лудино наши овладели, но удерживать ее уже было некому.
Целую неделю из-под снега извлекали тела убитых пехотинцев и танкистов. Нашли тело майора Хорина. Невдалеке застыл его сгоревший танк. Командир, видать, был ранен. Его тащили по снегу в овраг. Здесь танкисты приняли неравный бой и все погибли. Немцы поснимали с них одежду. Тела искололи штыками. Майору отрубили голову. Опознали его по татуировке на правой руке.
К месту неравного боя подогнали танк, погрузили на него павших, похоронили их в ближайшей деревне в братской могиле.
В морозной дымке заходило солнце. Снег казался красным даже там, где чернели пепелища. Кто-то проронил:
— …И от деревни осталось одно название — Снегири.
Горькое письмо предстояло писать матери друга. Ее единственный сын навсегда остался лежать в земле Подмосковья.
Тяжело терять друга, вдвойне тяжелее терять друга фронтового. Майор Хорин был для Павла не просто другом — он учил воевать. «Считай, Паша, — повторял он, — на войне без математики как без боеприпасов…»
Много лет спустя, занимаясь военной наукой, генерал Гудзь понял эти слова как завещание: за каждый просчет командира страна расплачивалась кровью своих солдат.
ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ
Уже две недели как Донской и Сталинградский фронты замкнули кольцо окружения, а напряжение битвы не ослабевало.
Мало оказалось окружить. Нужно было раздавить группировку Паулюса. На лезвие немецких танковых клиньев наше командование бросало танковые полки и бригады.
Командующий двадцать четвертой армией собрал командиров танковых полков и их заместителей (к этому времени Павел Гудзь был уже майором, заместителем командира восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва). Командарм сказал:
— Скоро мы вас введем в бой. Вы знаете: немец силен танками. Прошу, выбивайте их. Чем больше, тем лучше для Сталинграда.
Разъезжались по частям командиры с надеждой, что пришел конец ожиданию боя. Ожидание было тягостным, с каждым днем невыносимей. По этому поводу командир полка майор Разрядов горестно шутил:
— Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. И все это худшее, оказывается, приготовлено для нас.
— Ожидание кончилось, — ответил Гудзь, — догонять не придется. Немец пошел остервенелый.
— Да, не из трусливых, — согласился командир полка. — И все же догонять будем. К тому идет. Упустим такую победу — нас не простят не только Верховный, но и потомки.
Разрядов был прав. Еще не так давно, когда майор Гудзь формировал полк, танкисты укреплялись в мысли, что там, под Сталинградом, они сделают больше, чем под Москвой.
Вернувшись в полк, они узнали горькую весть: накануне на танковый клин, нацеленный на Сталинград, был брошен шестнадцатый танковый корпус. За сутки встречного боя от корпуса практически ничего не осталось. Майор Разрядов — высохший от холода и забот, думая о скором предстоящем бое, выронил: