На всех фронтах
Шрифт:
— Кирин, вперед!
Крутой косогор — не разгонишься. И КВ на малом ходу выдвигается из укрытия. Татарчук бьет из пулемета короткими очередями.
— Полный вперед!
Отсюда, из-за высокого тополя, видно, как немцы уводят свои целые машины в лощину. Там угрюмо темнеет густой осинник.
Саблин кричит:
— Последний!
Гудзь напоминает наводчику:
— Последний.
— Понял, — отвечает Старых.
Кирин остановил машину. Пусть ударит с места. На этот раз наводчик целится дольше обычного. Снаряд последний, 125-й. От выстрела машина вздрагивает. Лейтенант Гудзь до боли в глазах всматривается туда, где в осиннике скрываются немецкие танки.
— Есть попадание!
Догонять удирающих нет смысла: кончились снаряды. Иссякли патроны. Да и двигатель работает на честном слове.
Бой кончился. КВ разворачивается. Кирин подводит машину к двум пылающим танкам. На снегу, словно вдавленные, застыли в неудобных позах немецкие танкисты…
Кирин выключил двигатель. Вслед за командиром члены экипажа выбираются из машины и долго рассматривают убитых. Немецкие танкисты в черных кожаных тужурках, и, что удивительно, в парадной форме. Предположение высказывает Татарчук:
— Это они, чтобы не переодеваться. Прямо из боя — на парад.
— Расчетливы сволочи. Во всем у них порядок, — тихо смеется Кирин.
— Только лежат в беспорядке, — съязвил Саблин.
Обращая внимание на парадные мундиры, заправленные под комбинезоны, наши танкисты недоумевали: нормальному солдату в бою не до парада. И все же… в связи с холодами генерал Гудериан разрешил своим солдатам надеть обмундирование, которое они везли с собою для парада в Москве.
— И у каждого где-то есть мать, — вдруг скорбно произнес Кирин.
— Вряд ли, — ответил Татарчук.
Лейтенант Гудзь подумал: «Звери не звери, но и людьми не назовешь». В чем-то прав Татарчук. А в чем?
К танку по вспаханному снегу, подняв полы шинелей, брели пехотинцы. Среди них — знакомый старший лейтенант, командир роты.
Гудзь повернулся к Татарчуку:
— Передай в штаб. Приказ выполнен…
Командир прислонился к броне: от усталости ноги подкашивались. Вскоре вслед за пехотинцами подошел командир батальона. Хорин обнял друга.
— Спасибо, Паша.
— Не за что.
— Ты что, еще не подсчитал?
— Не до счета…
— Чудак. Пока будем воевать, будем подсчитывать. И потери и победы.
Ответил командир стрелковой роты:
— В деревне — семь, два — под лесом, и один — на дороге, у шоссе. Итого — десять.
— А сколько всего?
— Восемнадцать, — хором ответили пехотинцы.
Приехала кухня. Из одного котла ели и танкисты и пехотинцы. Люди ставили котелки на гусеницы танка, как на стол. Стучали ложками.
На танке было голо: ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. Знакомая картина. Всем своим видом танк просился в ремонт, и танкистам было грустно, что предстояло расставание с «Красавицей Верой».
Не запоздал с визитом корреспондент фронтовой газеты. Он привез прекрасную новость: утром весь Западный фронт перешел в наступление. Капитан Хорин, гордый за своих подчиненных, потащил корреспондента считать вмятины на броне КВ. Их оказалось двадцать девять.
— Так и напишите, товарищ корреспондент: уральская броня крепче рурской.
ЗАВЕЩАНИЕ ДРУГА
Встреча с матерью в июне сорок первого года светила Павлу всю войну. Тот радостный и печальный день он вспоминал часто.
Но однажды — это было зимой в Подмосковье, когда наступательные бои по всему фронту переходили в оборонительные — о той, летней, побывке ему напомнили.
Западней Волоколамска семнадцатая танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино и здесь была остановлена противником.
Командование дало танкистам короткую передышку. Ужинали в уцелевшей избе. Хозяев не было. Командир батальона Хорин, произведенный в майоры за бои под Москвой, неожиданно вспомнил, как еще в начале войны лейтенант Гудзь получил увольнительную.
— Представляю, как бегал ты, Паша, с кавалерийской шашкой по огородам.
— Было такое, — неохотно отозвался Павел.
— Неосторожный ты, — продолжал Хорин, — того гада следовало сдать в СМЕРШ — и дело с концом… Впрочем, времени у тебя не было. С матерью небось и наговориться не успел.
— Я больше спал.
— А мать возле тебя сидела?
— Сидела.
— И на прощанье просила возвращаться скорей?
— Просила.
— Вот видишь. Все матери такие. Моя мама пишет, чтоб я берег себя. Я у нее тоже, как и ты, один.
В печи с треском горели сосновые поленья. В избе еще царил запах эрзац-кожи. Несколько часов назад здесь немцы сушили сапоги, спали, ели. На затоптанных половицах валялись обрывки пакетов, газеты с готическими буквами. Сержант, сидевший у печки, при свете пламени вертел в руках пропитанную парафином обертку.
— Один кг. Тысяча девятьсот тридцать семь, — вслух произнес он и тут же спросил: — Товарищ майор, а при чем тут тридцать седьмой год?
— Считать умеешь? — отозвался Хорин. — Вот и соображай.
— Выходит, эти буханки они заготовляли за четыре года до войны?
Старший лейтенант Гудзь понимал, что Хорин завел разговор о матерях не случайно. Восемь месяцев они с Хориным воюют вместе. В батальоне уже никого не осталось, с кем они начали войну. Павел чувствовал, что комбат все еще его опекает, там, где можно не рисковать, держит в резерве.