На всех фронтах

Заюнчковский Юрий Петрович

— Изверг.

— Еще что?

— Коновал.

Глядя через пенсне, не обижаясь и не прекращая беседы, врач ловко вынимал пинцетом клочья шерсти, куски сукна и хромовой кожи. И все это из грудной клетки. И все на глазах раненого.

— Ты хоть глаза закрой!

— Давай!..

Боль перешла все границы терпимости. Она жгла, как расплавленный металл, била, пронизывала воспаленный мозг. Временами чудилось, он, Павел Гудзь, Прометей, прикованный к ребристой гранитной скале, и орел в белом колпаке и пенсне стальными никелированными когтями

раздирает его иссеченную осколками грудь, доставая из нее по кусочкам залитое кровью, но еще трепетное сердце.

— А вот и железо! — обрадованно сообщил врач.

Майор услышал отчетливый звук ударившегося о посудину осколка. Звук раздавался еще и еще. Раненый насчитал пять осколков. Но он ошибся: их оказалось шесть, а ран, включая пулевые, восемь.

Потом раны чистили, промывали. Наконец в работу пошла игла.

— Хватит! Не могу!!

Врач успокоил:

— Кожанку вытащили. Белье вытащили. Осколки вытащили. Что еще?

Перед глазами мелькали волосатые руки врача. Шелковая нитка стежок за стежком зашнуровывала раны.

— Хватит!!

— Все, — говорил врач, продолжая работать.

Санитары отпустили раненому руки, и он, собрав в себе последние силы, рванулся, встал на ноги.

— Лежать! — крикнул врач и уже по-будничному добавил: — Тебя, майор, отнесут.

— Я сам… — Гудзь шагнул из операционной.

Боль утихла не скоро, но утихла. И тогда навалился сон, тяжелый, долгий, как вьюжная зимняя ночь.

Первым, кого он увидел, раскрыв глаза, был майор Разрядов. В длинном халате, в бинтах, бледный, но веселый.

— Ну как после капитального ремонта?

— Живу!

— Еще бы! Тебя ремонтировал сам профессор Оглоблин.

— Какой профессор?

— Которого ты обзывал всячески.

— Что ж он не признался, что профессор?

Разрядов с иронией покачал головой:

— Тут одна медсестра говорила: такой симпатичный интеллигентный майор, а ругается как сапожник.

— Нехорошо получилось, — согласился Гудзь. — Впрочем, женщин в операционной не было.

— Они тебя держали за руки.

— Да ну?!

При первом же обходе Гудзь извинился перед профессором.

— Вообще-то я, товарищ профессор, не ругаюсь. Простите, что так получилось.

Извинение фронтовика профессора не заботило. Он радовался, что раны заживают. Ведь пришлось чистить всю грудную клетку. Столько инородных предметов, как выразился профессор, не видел даже он, вернувший в строй тысячи больных и раненых.

Вскоре майор и профессор, несмотря на значительную разницу в возрасте, крепко подружились. Выздоравливающий торопил своего нового друга: он мечтал снова попасть на фронт, но он знал, что с такими ранениями в строй вернуться немыслимо.

И все же именно профессор Оглоблин вселил ему веру в полное выздоровление.

— Знаю, где твои, Паша, мысли, — говорил профессор. — Поэтому теперь тебе может помочь только спорт.

Профессор Оглоблин направил майора Гудзя на лечение в Москву. После медицинской

комиссии там его вызвали в отдел кадров, предложили службу в учебном центре по подготовке танкистов.

— Я прошу послать меня на фронт, — стоял на своем Гудзь.

В конце концов он добился назначения в армию, которой командовал генерал Чуйков. На радостях майор Гудзь послал письмо профессору Оглоблину. Он писал:

«Раны зажили, как в сказке. Впереди фронт. Но свою новую танковую кожанку, надеюсь, больше не испорчу».

Он представил, как, читая эти строчки, профессор улыбнется, вспомнит свою любимую поговорку: «Бог предполагает, врач располагает».

Начиналась осень сорок третьего года. Наши войска выходили к Днепру.

СНАЧАЛА ВЫСТОЙ…

У Днепра в полку оказалось людей меньше, чем в штатной роте. Не осталось никого, кто ни разу не побывал в госпитале. Танкисты забыли, когда последний раз спали под крышей, в домашнем уюте. Только загрузился боеприпасами — команда: «Вперед!» Полк выполнял боевые задачи, обходясь пятью машинами.

Чем ближе к Запорожью, тем упорнее сопротивлялись фашисты. Наши штурмовики буквально выжигали немецкие траншеи. Артиллерия перепахивала доты и дзоты. А поднимется пехота в атаку — навстречу кинжальный пулеметный огонь. Его принимали на себя КВ, ведя к Днепру пехотинцев. Каждая траншея бралась гусеницами и штыками.

Однажды в минуты затишья (наша авиация бомбила немецкие окопы), заправляя машины горючим, подполковник Гудзь сквозь разрывы дыма увидел разрушенные дома, догадался — это Запорожье. Правее, словно отгораживая воду, лежала плотина мертвой электростанции. Плотина представляла собой серую бесформенную груду развалин. Из воды выступали камни — знаменитые днепровские пороги.

До плотины ГЭС оставалось километра два. По ней нужно было проскочить на правый берег.

Пехотинцы, выкуривавшие немцев из «лисьих нор» — углублений, куда не доставали бомбы и снаряды, — передали: «За стенами зданий «тигры». Сколько их — не знали.

Подполковник Гудзь прикинул: если пехота бросится на мост, ее в упор расстреляют. Немцы выбрали весьма выгодную позицию: с фронта прикрыты железобетонными развалинами, с фланга — Днепром.

Не знал тогда исполняющий обязанности командира полка, что плотина заминирована, в ее теле своего часа ждали десятки тонн взрывчатки.

Решение пришло само собой — уничтожить танковую засаду. Но как прорваться к берегу? Карта ничего не дала. Там, где значился поселок, дымило пепелище, там, где подступала к воде дубовая роща, от деревьев даже пней не осталось. Окопы. Окопы. Окопы. И всюду извергающие огонь амбразуры дотов.

После короткой рекогносцировки маршрут был найден. Пройти глубоким оврагом. Благо в Приднепровье наступила золотая осень, глинистые склоны и даже дно оврага по крепости не уступали застывшему бетону.