На всех фронтах
Шрифт:
— Теперь все, — подумал вслух майор. Оставалось только считать очереди, какая из них смертельная.
Немец, занимавший позицию в довольно глубоком кювете, конечно, видел, что на броне раненые, и все же бил по ним, как в тире по мишени. После пятой очереди механик-водитель дернулся, и это судорожное движение майор заметил сразу: «Пропал товарищ…»
Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно. Откуда-то подошли танки, ударили из пушек — и в степи снова воцарилась тишина.
Опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся.
— Ру… не могу…
За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое. Пуля пробила правое плечо. Немец, расстреливавший раненых, так и остался в памяти Павла со щетиной на впалых щеках, с заостренным обмороженным носом. И еще не ускользнуло от майора, что немец был голоден. Потом, когда уже танк мчался к черневшему на склоне оврага сараю, кто-то из танкистов бросил:
— А у них, ребята, в карманах кукуруза.
— Довоевались…
Раньше в карманах находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье, цветной металл… Немцы народ экономный и запасливый. Пока у него отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы немецкого солдата. Сколько бы сделали открытий!
Пересилив боль, майор Гудзь усмехнулся. Прав танкист: вся политика фашиста в его карманах.
Наконец довезли до сарая. Здесь до войны, видимо, был полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной стенах тесно, как снаряды в ящике, плотно лежали раненые.
— Паша, ты?
Голос знакомый, с хрипотцой, прокуренный.
— Паша… Это я, Разрядов.
Верно, командир полка. В бинтах, но двигается сам, опираясь на самодельный костыль.
— Что с полком?
— Известно… — ответил Разрядов. — Кое-кто здесь… Остальных перевязывать не придется.
— А знамя? Знамя как?
— Цело… Так что, Паша, полк живой. Еще повоюем… Что у тебя?
— Пробоины. Целых семь.
— А у меня две. И обе пули прошли сквозь грудь навылет.
— Не повезло, значит.
— Наоборот, — возразил Разрядов. — Резать не потребуется… А ты держись. Скоро пришлют санитарную авиацию. Полетим.
И верно, к вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а тех, кто не мог шевелиться, клали в «корыто». Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели приспособление — дюралевые лодки, их подвешивали под крылья самолета. У-2 поднимал одновременно два «корыта». Разрядов, взявший шефство над своим заместителем, настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.
В сарае было затишье, а в небе ветер пронизывал до костей, но почему-то полет воспринимался менее болезненно, чем езда на танке по ухабистому бездорожью. Выгружали раненых в степи под Камышином, километрах в десяти от железнодорожной станции.
Заходило солнце, когда — теперь уже на санках — снова тронулись в путь. Майор Разрядов от санок отказался, пошел пешком.
— Я сам, — сказал он девчонкам, прибывшим за ранеными, — а вот этого майора, — показал он на Гудзя, — доставьте в сохранности.
Вместе с группой легкораненых майор Разрядов ушел на станцию погрузки. Павел, полузамерзший и недвижимый, поступил в полное распоряжение двух камышинских девчонок. И в самом деле это были девчонки, ученицы восьмого или девятого класса. Они уложили майора в санки и потащили в ночную степь. По их голосам майор догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял девчонок бежать.
Над степью плыло огромное звездное небо. Дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег скрипел под ботинками и полозьями. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то недалеко была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались. И тут до слуха майора донеслось:
— Молчит, даже не стонет.
— Неужели умер?
— Окликнем?
Одна из девушек подошла поближе.
— Дядя…
— Какой он дядя? — возразила вторая. — У него в петлицах две шпалы.
— Товарищ майор.
Гудзь попытался шевельнуться — не смог. Девчонки наклонились. Павел сомкнул отяжелевшие веки.
— Я же говорила.
— Да нет, вроде дышит.
Майор почувствовал на губах мягкую шерсть вязаной варежки.
— А как же санки?
— Да ну их…
Девчонки в нерешительности топтались на месте. Мороз давил. И скрип снега под ботинками казался все пронзительней. «И кто их выпустил на ночь глядя в такой обувке?» — сокрушался раненый, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой пустынной огромной степи.
Девчонки постояли еще немного, переминаясь с ноги на ногу. По скрипу снега майор догадался: бросили. Шаги стихли, но вскоре послышались опять.
— Товарищ майор, ну, отзовитесь… Товарищ майор!
Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой — приглушенный, грудной. Та, у которой звонкий, певучий голос, видимо, никак не могла примириться с мыслью, что раненый умер. Она-то, по всей вероятности, и заставила напарницу вернуться.
— Я говорила, он уже…
— Ну а санки?
— Дались тебе санки? Завтра еще выдадут. А веревки, разве их развяжешь? У меня руки как ледышки.
Опять шаги удалились. Майор открыл глаза, с трудом повернул голову, пробитое пулей плечо отозвалось острой саднящей болью. На фоне далекого зарева смутно виднелись две девичьи фигурки.
— Вот теперь все, — сказал себе вслух майор и стал пристально всматриваться в небо.
Прямо горела Полярная звезда. Она сверкала, переливалась. Нетрудно было догадаться, что это на реснице замерзла слеза, и свет звезды дробился, играл в ее кристаллах. Мозг работал предельно четко. Пожалуй, так обстоятельно, без спешки не думалось в бою. Последние часы, а может, и минуты жизни, такие, как сейчас, бывают не у каждого.
Странное чувство испытывает человек, когда знает, что минуты сочтены и смерть наступит скоро. Хотя бы заснуть. Во сне замерзать легче. По крайней мере, умрешь без чувства страха. Но сон не брал. И думалось не о скорой смерти. Вспомнился разговор с майором Разрядовым. За весь день он один внес в душу успокоение: знамя полка уцелело! Значит, полк возродится. Будут люди. Будут танки. Будет полк освобождать Родину.
Уже под Сталинградом в полку почти никого не оставалось, кто начинал войну в июне сорок первого. Гвардейцы полка — таких было большинство — лежали в братских могилах. «Любопытно, тут меня зароют или отвезут в Камышин?» — пришла в голову мысль, она показалась вздорной: не все ли равно?