На задворках галактики. Трилогия
Шрифт:
— Какие, к чёрту, особенности? Нос картошкой и уши оттопыренные? Сказал же, это мой сержант. Я почти год его знаю.
— Нет, поручик, мне нужны более весомые подтверждения. Как то: родинки, татуировки, шрамы, родимые пятна и прочее.
— Да не знаю я у него родинок. Татуировок вольногоры не делают, ибо срам. А шрамы… Он был ранен шрапнелью в поясницу, вчера только из госпиталя, даже отпуск не отгулял.
Военпрокурор удовлетворённо кивнул и сделал знак санитарам. Те стянули простынь и ловко перевернули тело, руки и ноги почему–то оказались не связаны.
— Так… Вот они шрамы и как раз на пояснице, — военпрокурор сделал несколько шагов и посмотрел на судмедэксперта.
—
— Пишите, — обратился военпрокурор стенографистке. — Личность убитого сержанта Круглова подтвердил его командир — поручик седьмого егерского вольногорского полка Масканин Эм Е. Опознание проводилось в присутствии понятых: судмедэксперта и санитаров войскового подвижного госпиталя одиннадцать сорок пять…
Масканин его больше не слушал. В один момент вся вселенная сфокусировалась на трёх маленьких аккуратных дырочках на спине сержанта. Две — точно в позвоночнике по центру спины, одна под левой лопаткой.
— Когда это произошло? — спросил Масканин.
— Около четырёх часов назад, — ответил судмедэксперт. — Между пятью пятнадцатью и шестью.
— Под самое утро, значит — Масканина взяла злость. Приказано ж было всем в расположении сидеть! И куда Круглов помёлся? Кто–то сегодня схлопочет по морде. — Свидетелей, конечно, не было?
— Не было, — согласился военпрокурор. — Даже выстрелов никто не слышал. Тело обнаружил патруль в шесть двадцать две в снегу у мостовой. Ни оружия, ни документов, ни наград и денег. Стреляли, предположительно, с расстояния метров в тридцать. Вероятно, используя глушитель. Скорее всего из полуавтоматического пистолета малого калибра, например, из хаконского "Ланцер-2".
— Знакомая штука, — кивнул Масканин. — попадались. А теперь разрешите откланяться. Спешу.
На самом деле он никуда не спешил, просто ему аж зудело покинуть покойницкую и вновь оказаться под открытым зимнем небом.
— Да–да, вы свободны, — сказал военпрокурор. — Только поставьте подписи вот здесь… и здесь.
На улицу Масканин вышел на автопилоте и очутился в небольшом заснеженном дворике, огороженном полутораметровым штакетником. У самой стены здания, неторопливо куря, восседал пожилой унтер с загипсованной от щиколотки до колена ногой. Рядышком на очищенном от снега корявом бревне покоились грубо сколоченные костыли.
Масканин осмотрелся, ничего вокруг не узнавая. Выходит, мертвецкую он покинул каким–то иным путём. Подошёл к раненому и присел рядом, расстегнув бушлат. Отчего–то вдруг стало жарко, будто и не зима вовсе. Упёр локти в колени, повесив подбородок на сцепленные в замок кулаки. Ветра здесь не было и морозец почти не ощущался. Унтер не обратил на него никакого внимания, продолжая сосредоточенно попыхивать папироской.
Максим закрыл глаза и пытался отогнать дурные мысли. Его душила злость. Насмотрелся на погибших в эту ночь. Зазря погибших. Мало изменников повылавливали двумя днями ранее. Мало. Всех не выявили, вот они и ударили. И путейцы до сих пор бузят, правда уже меньше. Провокаторы на виселицах, народ успокаивается. Что и говорить, вовремя Семёнов прибыл в Белоградье. За сутки со своими орлами агентуру накрыл, да видно не всю. Мелкая сошка ночью отыгралась. Странный этот Семёнов, вроде полковник, а полномочия такие, что генералы перед ним чуть ли не смирно стоят. Говорят, он к самому командующему вхож и даже перетрусил его охрану. Половину в окопы сослал и своими архаровцами заменил. Теперь, вроде, до генерал–фельдмаршала ни один диверсант не дотянется. Дай–то Бог, как говорится.
— С товарищем прощался? — неожиданно разорвал тишину унтер. Масканин машинально кивнул и покосился на раненого.
— Охо–хох, —
— Спасибо, отец, — Максим благодарно кивнул, беря протянутую флягу. Повертел её, осматривая. Тяжёлая. Корпус из нержавки, с обоих сторон в центре серебряный крылатый лев в прыжке. Чудной лев, со скорпионьим жалом вместо хвоста. — Мантикора, что ли?
— Кто его знает? Может и мантикора. Генеральская. Трофейная. У разведчиков выменял. Хотя, может и сбрехали, что генеральская. С них станется.
Максим отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Следом ещё. Коньяк — так себе, но именно сейчас его не хватало. Впрочем, нет, не не хватало, к спиртному Масканин был равнодушен. Он вернул флягу, осматривая унтера. Тому на вид лет за пятьдесят. Из–под ушанки видна седина, серые всё понимающие глаза и выражение лица, как у человека, постигшего все тайны жизни. Пожалуй, впервые Максиму повстречался такой человек, с такими яркими чертами, как будто он и вправду знал все тайны бытия. Взгляд задержался на обтрёпанных погонах с фельдфебельскими лычками и эмблемами сапёрных войск. Закалённый видать, вышел курить не накинув ни шинели, ни бушлата. Слева на груди знак классности с единичкой и медаль за отвагу. Справа над нагрудным карманом три нашивки за ранения и Кресты Славы 3–й и 2–й степеней. Редкие ордена. А ведь не прост этот унтер, такими орденами не разбрасываются.
— А сам? — указал Масканин на флягу.
— Неохота что–то. Я лучше в палате Аш два О из графинчика.
Глаза унтера сверкнули хитринкой, а пальцы, красные от мороза, разминали новую папиросу.
— Я вот скоро в строй. Вон мне и форму вернули. Завтра обещали гипс снять. Расхожу ногу и обратно к своим.
— А домой как же? Хоть на пару деньков?
— Нет теперь у меня дома. И навещать некого. Максим потупил взгляд.
— Дай–ка огоньку, — попросил сапёр. — Бензин в зажигалке кончился, а последнюю спичину потратил. Максим протянул коробок.
— Ого у тебя спички, — улыбнулся унтер. — Такие и в воде гореть могут. А сам–то что, не куришь?
— Не курю.
— Это хорошо… А я вот третий раз в госпиталь попал. Обидно вышло. Два дня и две ночи мост наводили. В ледяной воде по грудь ходил и никакой простуды. А тут с мостом закончили и под миномёты попали. Вот ногу–то мне и посекло. Да кость перебило.
— А до войны кем был, отец? — поинтересовался Максим, принимая спички.
— Батюшкой… Что удивлён? — сапёр широко улыбнулся, пустив большой клуб дыма. — И никто сразу не верит. Мой приход в пеловской губернии был, на самой границе с Велгоном. Я как узнал, что вот–вот война грянет, полковым священником пошёл. А через пять месяцев… А-а, — махнул он рукой. — Тепереча из меня никудышный поп.
— Неужто разуверился… отче?
— Отче, говоришь? Хм, — сапёр пыхнул папиросой. — Табачок — гадость. Всё не сподоблюсь хорошим разжиться… Да нет, не разуверился. Вера моя никуда не делась. Просто сам я слаб оказался. Вот и пороком энтим мерзким заразился, — кивнул он на свою папиросу. — И спиртного не сторонюсь. Чего уж об остальном заикаться? Я видишь ли, в пятьдесят первом, весной в родных краях оказался, когда наши второй раз на Реммс наступали. Побывал в своей деревни… И увидел я, что больше её нет. Те немногие, что по лесам от велгонцев схоронились, сказывали… Сказывали, что всех от мала до велика в Велгон угнали. И попадью мою с детками угнали. Храм мой, что до того стоял три века почти, взорвали. А Гришку–звонаря, пытавшегося их образумить, вздёрнули на яблони, что я своими руками сажал…