На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин
Шрифт:
– Четыре дня, сударушки вы мои, мы горячего-то не видали, – проговорила Акулина, облизывая ложку. – С самой деревни не видали. Да и в деревне-то последнее время до того дошли, что не каждый день горячее. Ведь крупы-то надо купить, картошки надо купить. Пожуем хлеба, тем и сыты.
– Так проси у стряпухи, чтобы еще тебе в чашку плеснула. У нас на этот счет хорошо, у нас и хлеба, и хлебова вволю. Хозяин не запрещает. Хлебай сколько хочешь, – отвечала баба, уже раньше Акулины определившаяся на огород и успевшая несколько отъесться на хозяйских харчах. – Проси, – прибавила она.
– Да одной-то мне, милая, чтой-то как будто совестно, – отвечала Акулина.
– Зачем одной? И я еще похлебаю, – отозвался работник
Арина вопросительно взглянула на хозяина. Тот кивнул и сказал:
– Плескай, плескай. У нас на это запрету нет. Только бы в работе старались.
И опять захлебали уста из вновь налитой чашки.
– Картошки-то нешто у вас своей не осталось в деревне с осени, что давеча говорила, что покупать надо? – спросила Акулину баба, раньше ее определившаяся на огород.
– Какая, мать моя, картошка! Картошка у нас какая была, так после Покрова еще продали.
– Стало быть, и капустки квашеной не осталось?
– У нас капусту по деревням вовсе и не садят.
– Ну?! С чего ж это так? У нас, в нашем Новоладожском уезде, все садят.
– А у нас не заведено. Да и откуда взять рассады? Ведь на рассаду нужен парник. Только лавочник да кабатчик и садят. Те рассаду из города привозят, а нам где же!
За щами явилась гречневая каша. Хозяин сходил за перегородку, вынес оттуда четвертную постного масла и экономно налил его в две чашки с кашей.
Снова зажевали уста – и минут через десять чашки опорожнились. Хозяин громко икнул, встал из-за стола и начал креститься на образ. Его примеру последовали и рабочие.
– За хлеб за соль, хозяин, – проговорил работник Панкрат, отирая губы и бороду рукавом рубахи.
– За хлеб за соль, Ардальон Сергеич. Спасибо, – повторили остальные рабочие.
Хозяин еще раз икнул и, закурив трубку, удалился к себе за перегородку, откуда послышался скрип досок его койки, показывающий, что он заваливается для послеобеденного сна. Закурили трубки и три работника. Изба наполнилась махорочным дымом. Бабы начали чихать.
– Хоть бы вы, мужики, на дворе курили, что ли, а то от дыма не продохнешь, – говорили они.
– Дай потеплеет, будем на дворе под навесом отдыхать, на дворе тогда и курить будем, – отвечали мужики, занимая места на лавках для послеобеденного отдыха.
Женщины, вытащив из-под лавок свои котомки вместо подушек, также валились на пол, чтобы соснуть часок-полтора. От двенадцати до двух часов, по заведенному порядку, на огороде не работали. Икота раздавалась то в том, то в другом углу. Мужики и женщины так и перекликались друг с другом.
– А ты, Арина Пелагевна, теперь поешь да посуду-то вымой и прибери – вот как у нас стряпухи делают, – послышался из-за перегородки голос Ардальона Сергеева.
Кой-где раздавалось уже всхрапывание, когда Арина принялась хлебать щи и кашу. По заведенному порядку, стряпуха ела отдельно, последняя. Поевши в охотку, она принялась мыть и убирать посуду, гремя котлом и чашками, но это не мешало уснувшим уже рабочим спать крепчайшим сном. Храпение и присвистывание носом сливалось изо всех углов воедино. Убравшись с посудой, Арина присела на лавку в головах одного из мужиков и, прислонившись к стене, и сама начала дремать. Она вскоре заснула. Виделась ей родимая деревня, вконец покосившаяся их старая изба с закопченными стенами, хрюканье двух тощих поросят под лавкой, которых перед самым ее отъездом продали кабатчику за полтинник, чтоб эти деньги дать ей, Арине, на харчи в дороге. Представлялась ей плачущая ее мать, прощающаяся с ней и благословляющая ее в путь. Слышались ей слова матери: «Смотри, Арина, соблюдай себя в Питере, береги себя». А отец стоял мрачный поодаль и прибавил: «А коли ежели мы что про тебя от земляков узнаем непутевое, то ты так и знай, что я шкуру с тебя спущу, когда ты домой по осени вернешься». Виделось ей, как ее вместе с товарками по путешествию всей семьей проводили до околицы, как отец и мать опять прощались с ней, как она, Арина, и сама плакала, как она шла и оборачивалась к околице, как там стояла ее мать с грудным ребенком в пазухе армяка и долго-долго крестила ее вслед.
– Вставать, вставать, любезные! Полно вам дрыхнуть! Два часа уже… За работу пора! – раздавался хозяйский голос из-за перегородки – и Арина проснулась.
Мужики и бабы медленно поднимались с пола и скамеек и почесывались. Вскочила и Арина с лавки и стала протирать глаза. Хозяин вышел из-за перегородки и заходил по избе, стуча новыми сапогами и набивая себе трубку. Акулина распахнула дверь на двор – и в избу ворвалась струя свежего весеннего солнечного воздуха. Акулина первая поплелась на работу, за ней стали выходить и другие женщины и мужики. Ардальон Сергеев говорил:
– А стряпка пусть в избе останется. Ужотка надо будет самовар ставить, а теперь пусть-ка возьмет мои две рубахи, что вчера вымыла, да хорошенько на скалке вальком их прокатает. Ариша! Слышишь?
– Слышу, хозяин, – отвечала Арина, слегка потягиваясь.
По уходе рабочих на огород Ардальон Сергеев и сам отправился присмотреть за ними. Потолкавшись около парников, в которых уже росли овощи, отдав приказ, дабы зажечь приготовленный для новых парников и уже остывший конский навоз, путем прибавления к нему нескольких корчаг кипятку, он снова вернулся в избу. Арина, стоя около стола, катала вальком на скалке его рубахи, поминутно поплевывая на правую руку, дабы из нее не выскальзывал валек. Она разгорячилась от работы, на здоровом ее, хоть и с узенькими глазами и с сильно вздернутым носом, но все-таки миловидном молодом лице играл яркий румянец. Ардальон Сергеев остановился пред ней несколько в отдалении и стал смотреть на нее, слегка улыбаясь. Арина, видя его взгляд, направленный на нее в упор, сначала потупилась, а потом отвернулась. Ардальон Сергеев заметил это и сказал:
– А ты чего мурло-то от меня воротишь, писаная? Ведь не съем.
Арина промолчала.
– Коли хозяин к тебе ласков и улыбки на тебя строит, и ты должна к нему улыбки… – продолжал Ардальон Сергеев. – А еще денег вперед просишь! Ласковое телятко две матки сосет. Эту пословицу, кажется, должна знать.
– Да я не ворочу мурла, а вы так уж очень пронзительно смотрите… – тихо отвечала Арина.
– Пронзительно! Коли пронзительно смотрю, значит, есть у меня к тебе уважение. Брось-ка катать. Успеешь еще… Да ставь самовар. Чаю мы с тобой пока до рабочих-то напьемся. Тем еще нескоро пить по положению, а у меня инда в глотке пересохло – до того пить хочется. Пересолила ты щи-то, что ли.
– Кажется, я в меру солила.
– В меру! Влюбившись в кого, что ли, что сильно солишь?
– Ну вот… В кого ж мне влюбившись быть? Нам не до любви. – Арина слегка хихикнула.
– Ну, то-то… – сказал хозяин и прибавил: – А то ведь иные нарочно сильно солят, потому солью, коли ежели с лукавыми словами, можно приворожить. Смотри не приворожи хозяина.
– Ну вот… чтой-то вы говорите, Ардальон Сергеич!..
– Я дело говорю. Смотри у меня! Ну, ставь, ставь самовар-то!
Арина принялась наливать ведерный самовар водой, навалила в трубу его углей и зажженных лучин, загремела трубой. Ардальон Сергеев сидел на лавке близ Арины, косился на нее и покуривал трубку. Арина, очевидно, ему нравилась. Наконец он не выдержал и, когда та раздувала уголья в самоваре, потянулся к ней и тронул ее рукой. Арина стояла к нему спиной, прикосновение его руки к ней было неожиданно, а потому она взвизгнула и уронила железную трубу. Хозяин засмеялся.