На земле штиптаров
Шрифт:
— Он говорит неправду; он говорит неправду! — кричал Хабулам. — Боль наказания отняла его разум!
— Трус! — крикнул Суэф.
— Сиди, спроси-ка теперь Хумуна, — сказал Халеф. — Если он не заговорит, мы дадим ему еще двадцать ударов по подошвам.
Он подошел к слуге и взял его за руку.
— Оставь меня, дьявольский хаджи! Я признаюсь во всем, во всем! — закричал Хумун.
— Все так, как сказал эфенди?
— Да, да, совершенно точно!
— Он тоже обезумел от боли! — крикнул Хабулам.
— Ладно, —
— Он хотел вас убить, — ответил слуга.
— Подлец! — воскликнул Хабулам. — Ты ждал, что я накажу тебя за непослушание, поэтому мстишь мне!
— Анка, — продолжал я, — видела ли ты, как твой хозяин всыпал в пирог крысиный яд?
— Да, — ответила она, — я это точно видела.
— О Аллах, какая неслыханная ложь! Господин, клянусь пророком и всеми святыми халифами, что я совсем невиновен!
— Тогда ты совершил чудовищное святотатство, за которое тебя…
Внезапно меня прервали. Находившиеся рядом магометане буквально взбесились, видя, что Хабулам лжет и притом клянется именем пророка и памятью халифов. Тут же Халеф схватился за плеть; по комнате раскатилось гневное бормотание. Хумун встал на свои больные ноги, пошатываясь, подошел поближе и, плюнув своему господину в лицо, сказал:
— Тьфу! Будь проклят во веки веков! Твоя трусость заведет тебя в джехенну! И я-то служил господину, которого Аллах низвергнет в адскую бездну. Я покидаю тебя. Но сперва рассчитаемся!
Уже Суэф стоял рядом со стариком и кричал:
— Позор тебе и дням твоей старости! Твоя душа погибла, а память о тебе истреблена у всех правоверных! Я больше не имею с тобой дела!
Покачиваясь, оба опять вернулись на свои места. Они с легкостью обременяли свою совесть убийством, но поношение пророка и его преемников возмутило их.
Словно удар хватил Хабулама. Обеими руками он держался за лоб. Потом он внезапно воздел руки и закричал:
— Аллах, я ошибся! Но я исправлю ошибку. Я признаю, что вас собирались убить и что я добавил яд в кушанье!
— Аллах иль Аллах, Мухаммад рассул Аллах! — раздавалось вокруг.
Халеф подошел к нему и, тяжело опустив руку на плечо, промолвил:
— Твое счастье, что ты отказался от клятвы! Хотя эфенди не позволил бы мне расправиться с тобой, но все равно, клянусь бородой пророка, твое солнце жизни закатилось бы еще до того, как я покинул бы твой дом! Итак, ты признаешь свою вину?
— Да.
— Тогда ты облегчаешь наказание, возложенное на тебя. Эфенди, сколько ударов он должен получить? — спросил Халеф.
— Сто! — ответил я.
— Сто?! — взвизгнул старик, — Я не переживу этого!
— Это твое дело! Ты получишь сто ударов по подошвам!
Он едва не свалился с ног. Я видел, как тряслись его колени. Это был большой злодей и еще больший трус.
— Будь милостив! — причитал он. — Аллах воздаст тебе.
— Нет, Аллах рассердится на меня, если я погрешу против законов. А что скажут Суэф и Хумун, если я избавлю тебя от наказания, в то время как они вытерпели свою кару!
— К бастонаде его! — крикнул Суэф.
— Он получит свою сотню! — согласился Хумун.
— Ты слышишь это? — сказал Халеф. — Этого желает Аллах, и мы этого хотим. Так что иди сюда! Возложи свои члены на скамью, дабы мы привязали тебя.
Он схватил его за руку, чтобы уложить его. Ужасный старик извивался, как червь, ныл, как ребенок. Я кивнул Оско и Омару. Они схватили его и припечатали к скамье.
— Стойте, стойте! — кричал он. — Я же погибну! Если я умру, вам будет являться мой призрак!
— Скажи своему призраку, чтобы он отказался от этой затеи, — ответил Халеф. — Если он попадется мне на глаза, ему придется несладко!
Как он ни упирался, его связали. Его голые, костистые ноги скрючились, будто уже почувствовав ожидавшую их боль.
— Кто возьмет палку? — спросил Халеф.
— Ты сам, — ответил я.
Он хотел возразить, но я подал ему знак молчать; он понял меня.
— Радуйся, Мурад Хабулам, — сказал он, взявшись за палку. — Радуйся, что благость кары дарую тебе я. Эта сотня будет не хуже иной тысячи. Это снимет с твоей души большую часть грехов.
— Милосердия! Пощады! — молил старик. — Я оплачу наказание.
— Оплатишь? — Халеф рассмеялся. — Ты шутишь! Алчность — мать твоих предков, а скупость — их бабка.
— Нет, нет! Я не поскуплюсь; я оплачу все, все!
— Эфенди этого не позволит; но все же я хотел бы знать, сколько ты дашь, чтобы избежать ударов.
— За каждый удар дам по целому пиастру.
— Итак, сто пиастров? Ты с ума сошел? Ежели ты получишь бастонаду, нам будет удовольствия на десять тысяч пиастров, а тебе — на двадцать тысяч пиастров боли; итого тридцать тысяч, а ты предлагаешь нам сто! Постыдись!
— Я даю двести!
— Молчи! У меня нет времени вслушиваться, что говорит твоя скупость. Мне надо начинать.
Он встал перед поднятыми вверх ногами старика и, сделав вид, что примеряется, куда лучше ударить палкой, замахнулся будто бы для удара.
— Бога ради, не бей! — простонал Хабулам. — Я больше дам! Я больше дам, гораздо больше!
Ситуация была неловкой, ведь телесное наказание совсем неэстетично, и я признаюсь, что происходящее не доставляло мне удовольствия, но все же я хотел бы попросить читателей не разглагольствовать о нехристианском отношении или даже о дикости. Соглашусь, что достойной эту сцену не назовешь, но все же она была вполне справедливой.