На земле штиптаров
Шрифт:
Мы находились не в цивилизованной стране; мы имели дело с людьми, которые привыкли к азиатским порядкам, достойным лишь сожаления. Но прежде всего надо помнить, что эти люди были членами разветвленной и крайне опасной преступной банды, существование которой обусловливалось лишь упадком тамошних нравов. Даже в Константинополе и уж тем более на пути оттуда в Килиссели мы непрестанно имели дело с субъектами, для которых не было ничего святого. С одинаковой легкостью они посягали на имущество и на жизнь своих сограждан. Мы постоянно пребывали в смертельной опасности, да и сейчас гибель по-прежнему грозила нам каждое мгновение. Нас умышленно заманили
Кто осудит нас за то, что мы уготовили несколько минут мучений старому Хабуламу? Мое намерение было добрым. Можно говорить о принуждении, об оказанном давлении или о чем-то ином, можно утверждать, что я совершил деяние, наказуемое по немецким законам, — что ж, мы находились не в Германии и нам надлежало считаться со здешней обстановкой; во всяком случае, я до сих пор не склонен упрекать себя за свое тогдашнее поведение.
— Ты хочешь дать больше? — спросил Халеф. — Сколько же?
— Я отсчитаю три сотни! — Но, поскольку хаджи снова замахнулся, он быстро добавил: — Четыре сотни, пять сотен пиастров! Я не могу дать больше пяти сотен!
— Ладно, — молвил хаджи, — если у тебя больше ничего нет за душой, прими же дар гнева. Конечно, мы богаче тебя. У нас имеется столько ударов в запасе, что мы могли бы одарить ими всю эту деревушку. Чтобы доказать это, мы будем неслыханно щедры и добавим тебе еще полсотни, так что ты получишь сто пятьдесят. Я надеюсь, что твое благодарное сердце признает, сколь мы щедры.
— Нет, нет, я не хочу сто пятьдесят! Мне даже сотню ударов не хочется получать!
— Но они тебе обещаны. А поскольку ты человек бедный и у тебя за душой всего пять сотен пиастров, то в нашем приговоре ничего нельзя изменить. Омар, подойди сюда и опять принимайся считать! Я хочу, наконец, начать.
Он замахнулся и нанес старику первый удар по правой ноге.
— Аллах керим! — пронзительно вскрикнул Хабулам. — Я заплачу шесть сотен пиастров!
— Два! — скомандовал Омар.
Удар пришелся по левой ноге старика.
— Стой, стой! Я даю восемьсот, девятьсот, тысячу пиастров!
Халеф бросил на меня вопрошающий взгляд и, когда я кивнул, опустил уже занесенную было палку.
— Тысячу! Что прикажешь, господин?
— Все зависит от Хабулама, — ответил я. — Спрашивается, выложит ли он тысячу пиастров наличными.
— У меня есть они! Они лежат тут! — пояснил старик.
— Надо подумать об этом деле.
— Что тут думать? Вы получите деньги и будете веселиться.
— Ты ошибаешься. Если я пощажу тебя и избавлю от наказания за деньги, то раздам эту тысячу пиастров беднякам.
— Делай с ними, что хочешь; только отпусти меня!
— Быть может, я и решился бы на это ради тех людей, которым достанутся деньги, но ты выполнишь тогда и еще
— Что за условие? О Аллах, Аллах, Аллах! Вы хотите получить от меня еще больше денег?
— Нет. Я требую только, чтобы Анка и Яник тотчас были уволены со службы.
— Хорошо, хорошо! Пусть бегут, куда глаза глядят!
— Ты им немедленно выплатишь их жалованье, причем без всяких вычетов!
— Да, они получат все.
— И еще: дай им обоим хорошую письменную рекомендацию!
— И это получат.
— Прекрасно! Они покинут твой дом вместе со мной. Идти пешком почти до Ускюба далеко, к тому же им надо нести свои пожитки, поэтому я хочу отправить их в повозке, которая стоит у тебя в сарае.
— И не подумаю согласиться!
— Как угодно. Халеф, продолжай!
Третий удар.
— Стой, стой! — завизжал старик, увидев, что Халеф замахнулся. — Ну нельзя же давать им повозку!
— Почему?
— Они ее не вернут.
— Анка и Яник — люди честные. Впрочем, ты можешь обратиться к властям с просьбой, чтобы тебе вернули повозку.
— Ускюб слишком далеко отсюда!
— А ты разве не говорил, что сейчас там находится твоя жена?
Он еще немного поупрямился, но наконец согласился, что Анка и Яник поедут в Ускюб на его повозке, запряженной его лошадьми, а там передадут экипаж его жене.
— Теперь, пожалуй, все? — спросил он с глубоким вздохом.
— Еще нет. Ты подпишешь мне бумагу, в которой признаешься во всем, что замышлял против нас.
— Для чего тебе она?
— Я передам ее Янику. Если ты станешь что-нибудь затевать против него, он передаст ее судье.
— Это слишком опасно для меня!
— Халеф, возьми палку!
— Подожди! — воскликнул старик. — Пойми же, что он может использовать эту бумагу против меня, даже если я ничего не стану затевать!
— И ты пойми, — возразил я, — что опаснее для тебя не станет. Все твои слуги, стоящие здесь, слышали ваши признания. Они поняли, что произошло, и скоро все жители округи будут знать, что нас хотели убить и ты подмешал нам в еду яд. Люди будут сторониться и презирать тебя. Это обстоятельство, между прочим, побудило меня смягчить тебе наказание. Ты и так будешь наказан без моего вмешательства. Бумага, о которой идет речь, никак не ускорит и не усугубит твое наказание. Так что не раздумывай; времени у меня нет.
Халеф подкрепил мое увещевание, коснувшись подошвы старика палкой, будто метил, куда нанести удар. Это подействовало.
— Ты получишь бумагу, — заявил Хабулам. — Развяжите меня.
Так и было сделано; в сопровождении Халефа и Оско он отправился в свою комнату, чтобы принести деньги и писчие принадлежности.
Медленно ковыляя, он вышел; два его стража шли вместе с ним. Слуги и служанки, стоявшие возле задней стены, перешептывались. Потом один из парней вышел и заявил:
— Эфенди, мы не хотим больше оставаться у Хабулама; но он на это по своей воле не согласится, поэтому просим тебя заставить его.
— Я не могу это сделать.
— Ты же сделал это для Яника и Анки!
— Их я обязан был отблагодарить. Ведь они спасли нам жизнь. Вы же были заодно с убийцами.
— Это неправда, эфенди.
— Разве не вы охраняли их лошадей?
— Да, мы весь вечер и всю ночь простояли под ливнем и ждали награды за это, но когда эти люди появились, они были очень разгневаны и наградили нас тумаками и оплеухами.
— Когда они уехали?..
— Едва рассвело.
— В каком направлении они отбыли?