На земле живых
Шрифт:
Француз, может быть, и не перехитрит еврея, но перепьёт его в два счета. Пить Морис де Невер умел.
– Едва ли все женщины так циничны, как Вы утверждаете, Хамал.
– Я ничего не утверждаю. Но из пяти наших сокурсниц подобные взгляды - у четверых. Разве что 'милая крошка Эстель', как вы выражаетесь, немного романтичней остальных... Странно, но она действительно готова дать счастье мужчине. Все же остальные хотят его... получить.
На высоком белом лбу Мориса де Невера проступила еле заметная поперечная морщина. Он задумчиво взглянул на Гиллеля и хотел снова наполнить бокалы, но Хамал замахал руками.
– Нет-нет. С меня хватит, - он поднялся и, осторожно ступая, добрёл до дивана, кое-как стащил свои изящные замшевые сапоги, укрылся пледом, и через несколько минут уже ровно и мерно дышал. Морис посмотрел на него, допил вино из своего бокала, повертел в руках, рассматривая, инкрустированный топазами дорогой портсигар собутыльника, потом положил его на стол и снова задумчиво взглянул на спящего Хамала. Он ничего не понимал. 'Женщина как сон', - откуда он знает? La Venus de l 'Adriatique... Чертовщина какая-то'. Эстель... 'Милая крошка Эстель, как вы выражаетесь' Что же, она, пожалуй, и вправду, милая крошка.
Но когда это я, чёрт возьми, при тебе так выражался?
Недоумение Мориса де Невера осталось недоумением, между тем им - да и не только им - было замечено, что Лили прекратила свои ночные вояжи по спальням сокурсников. Каждый вечер она теперь исчезала в тёмном портале Мрачных залов, и словно растворялась в сером мраке. Тот, кто сумел бы проследить её путь, обнаружил бы, что она, едва слышно ступая по мраморной лестнице, спускалась в небольшой коридор, ведущий в библиотеку, но по пути сворачивала в анфиладу Мрачных залов, и в одном из них останавливалась, и выходила на балкон. Там, на скамье у балюстрады сидел Август фон Мормо. Лицо фройляйн Нирах при виде его странно белело до прозрачной восковой белизны, глаза, чья зелень была заметна издали, погасали. Тем ярче светились на фоне осенних сумерек глаза Мормо. Он протягивал ей свою руку с отполированными ониксовыми ногтями и сжимал её ладонь. Мгновение - и она оказывалась на его коленях. Пара застывала в долгом поцелуе. Временами Лили пыталась отстраниться, но властные руки Мормо мешали ей. Ночь они проводили в спальне Августа и, если бы Риммон или Невер могли бы видеть в это время Лили, они ни за что не узнали бы ту похотливую бестию, что запомнилась им. Она была тиха и трепетна, объятья Мормо завораживали её. Когда её глаза встречались с глазами Августа, в них мелькали затаённая злоба и необъяснимый испуг.
Но каждый вечер она, словно околдованная, шла в тёмный коридор...
С начала октября сильно похолодало. Среди студентов участились пирушки - теперь приятнее вечерами было посидеть у камина, чем разгуливать под луной. За это время все успели узнать друг друга, первоначальный лед отчуждения был растоплен. Гостеприимный и радушный Морис де Невер дважды в неделю устраивал вечеринки, куда постепенно стали стекаться все его сокурсники. Со временем обозначились склонности, выделились предпочтения, определились симпатии и антипатии. Самому старшему из них было всего двадцать четыре года, а много ли надо для веселья в юности, да ещё с бокалом в руках?
Но не всем было весело, и не всех согревал шамбертен.
...Безнадёжно. И с каждым днем это становилось всё очевиднее. Почему, вообще, его счастье, спокойствие и благополучие может зависеть от причуд и капризов какой-то белокурой девицы, вертихвостки и кокетки, скажите на милость? Но, чёрт возьми, до чего хороша! Риммон и сам не заметил, как влюбился в Эстель. Едва он, после памятной ночи с Лили, проклиная всех баб, вместе взятых, стараниями своего слуги, старика Антонио, чуть пришёл в себя, в дверях освещённой чадящими свечами аудитории, куда он и вошёл-то Бог весть зачем, его взгляд неожиданно упёрся в голубые глаза Эстель. Она была в бледно-розовом платье из чего-то блестящего, отливавшего в свечном пламени золотисто-алым, и мраморная кожа мягко гармонировала с этим, то и дело проскальзывавшим блеском. Белые локоны волнами ниспадали на грудь, и в тени их её кожа чуть голубела. Она подняла на него глаза.
В осеннем свинцовом небе, казалось, сверкнула молния.
Он, рано познавший женщин, никогда особенно не ценил их. Веселые девочки были непременной составляющей бордельных вечеров да дружеских попоек - на то они и веселые девочки. Эстель не была веселой девочкой, это Риммон понимал, но как вести себя с ней - просто не знал. Кроме того, хоть он и оправился от ночи, проведённой с Лили, но полного выздоровления не чувствовал: пережитое недомогание нет-нет да отзывалось - то болью за грудиной, то странной и болезненной скованностью, то лихорадочным возбуждением по ночам.
Неожиданная безумная страсть, свалившись на него как обвал в горах, ещё больше изломала и обессилила его.
Замечая, как голубые глаза Эстель останавливаются на Ригеле, он бледнел и злился, бесили его и комплименты, щедро расточавшиеся ей Митгартом. Но Невер... Чертов Купидон! Cherubino d`amore! При одной мысли о нём у Сирраха темнело в глазах. Пытаясь же обратить её внимание на себя, понравиться ей, он с изумлением замечал, что становится неуклюжим и косноязычным, с трудом подбирает слова и не может выразить самую заурядную мысль.
Что же это, а?
Синьорина Фьезоле была наделена счастливой внешностью, заставлявшей слабеть мужские сердца и вызывавшей зависть женщин. Её, итальянку, все принимали за француженку, преподаватели неизменно улыбались 'мадмуазель де Фьезол'e', даже имя её произносили по-французски. Живая и очаровательная, она отличалась добродушием и недолюбливала только Эрну Патолс, чья величавая осанка и горделивые черты могли составить ей конкуренцию. Она выбрала себе в подруги спокойную и сдержанную Симону Утгарт, и скоро прониклась к ней искренней симпатией.
Что до влюблённости в неё Риммона, то она поняла всё гораздо раньше самого Сирраха, но страстность его натуры пугала её, склонность к тёмным заклинаниям и приятельство с противными ей Нергалом и Мормо раздражали. Ей гораздо приятнее было проводить время с неизменно приветливым и галантнымМорисом де Невером и поэтичным романтиком Ригелем.
С ними было спокойно.
Риммон бесновался. Его любимец, пёс Рантье, забившись под диван, с ужасом наблюдал за хозяином, в отчаянии мечущимся по комнате. Глаза господина метали искры, и в гостиной почему-то оплывали вязким тёмным нагаром незажжённые свечи, а по временам вдруг начинали тлеть дрова, грудой сваленные у камина.
Между тем дружба с Морисом изменила жизнь Эммануэля. Мормо и Нергал оставили его в покое, просто перестав замечать, он стал завсегдатаем вечеринок Невера, иногда оказываясь в нескольких шагах от Симоны, приходившей вместе с Эстель. Несколько раз он, по просьбе Мориса, читал свои стихи и играл скрипичные пьесы, с трепетом замечая на себе взгляд Симоны. Он понимал, что надеяться ему, безродному нищему, не на что, но, вопреки рассудку, надеялся - сам не зная, на что.
Иногда он дерзал заходить к ней в гостиную. Симона успела прославиться среди сокурсниц даром прорицания и охотно гадала тем, кто просил её об этом. Ригелю она напророчила удручающее долголетие и обеспеченную, спокойную жизнь. Эммануэль не верил предсказаниям, но заворожённо слушал звуки её голоса и весь дрожал мелкой нервной дрожью.