На земле живых
Шрифт:
Невер и Хамал, повинуясь мановению руки Вальяно, который вдруг обрёл над ними непререкаемую власть, посадили обессиленного Эммануэля под статуей Богоматери, а затем вынесли пустой гроб из притвора. Эммануэль, наконец, осмыслил внезапную перемену своих чувств и с неожиданной силой прочувствовал ставшую вдруг очевидной мысль. Он был готов, оказывается, только к встрече со смертью.
Но не с сатаной.
Риммон, вцепившийся в Эстель, даже не пытался разжать руки. Похоже, он вообще ничего не замечал с той минуты, как увидел её глаза раскрытыми. Сама Эстель тоже не разжимала рук, обвивших шею Сирраха, но глаза её с ужасом, куда более явным и откровенным, нежели у Эммануэля, следили из-за плеча Риммона за передвижениями Эфраима Вила. Её сильно трясло, и как Риммон ни старался согреть её в своих объятиях, дрожь не проходила. Куратор, все ещё стоявший в глубине арочного пролета, перед отпеванием Симоны внезапно куда-то исчез, точно растаял в темноте, но его страшный взгляд, исполненный сатанинской злобы, ещё долго после мерещился Ригелю в сумрачных порталах Меровинга.
...На похоронах Эстель горько рыдала и билась о гроб подруги, Риммон не спускал с неё полубезумных горящих глаз. Хамал и Невер суетились. Вальяно молился.
На Эммануэля все старались не смотреть.
Глава 35. Подлинная Любовь - это очень больно...
'Wer nie sein Brot mit Tranen ass,
wer nie die kummervollen Nachte
auf seinem Bette weinend Sass,
der kennt euch nicht ihr himmlischen Machte'.
J. W. Goethe.
'Кто никогда не ел свой хлеб со слезами,
кто не просиживал скорбных ночей,
плача на своей постели,
тот не знает вас, силы небесные'.
И.В. Гёте.
– Господа, я должен вам кое-что сообщить.
Голый Риммон появился в тумане парной, где Эммануэль, Морис и Гиллель пытались смыть с себя нагар, копоть и усталость кошмарной минувшей ночи и не менее тяжёлого дня. Всё это время они держались невероятным напряжением всех своих сил и сейчас чувствовали себя совершенно разбитыми.
– Если ты скажешь, что случилось что-нибудь ещё, Сиррах, клянусь, я кинусь кусаться, - пробормотал Невер, едва прикрытый простыней и более чем когда-либо похожий на античного бога.
– Ничего не случилось, просто я решил, что свадьбу лучше сыграть сразу после Поста, в конце апреля.
Невер и Хамал переглянулись и молча посмотрели на него, будучи не в силах ни ругаться, ни смеяться. Потом Морис встал, ушатом воды окатил намыленного Эммануэля и удивленно заметил Хамалу:
– Посмотрите, у Эммануэля тоже пропало пятно на лопатке.
Риммон, оскорблённый пренебрежением друзей к столь важной для него теме, обиженно тёр могучие плечи мочалкой. Окатив себя водой из ушата и подняв фонтан брызг, он удостоился замечания Мориса.
– И у Риммона ничего нет на ребре.
– У вас тоже, Морис, только я не стал привлекать к этому внимание, учитывая его былое местоположение, - отрешённо заметил Хамал.
– Неужели?
– Морис де Невер попытался загнуть взгляд себе за спину, к 'diabus natibus circa anum', но этот трюк ему, естественно, не удался.
Эммануэль, однако, уверил его, что Гилберт прав, и никакого пятна сзади и впрямь нет. Он сильно осунулся, казался похудевшим и больным, но уверял Хамала и Невера, что чувствует себя хорошо. Морис бережно укутал Эммануэля махровой простыней, собрал банные принадлежности, и оба медленно потянулись на выход. Риммон и Хамал проводили Эммануэля взглядом. Так смотрели апостолы на Христа, остановившего бурю на Генисаретском море. Хамал пробормотал:
– Ты что-нибудь понимаешь в нём?
– Он - сын Бога Живаго... или я вообще ничего не понимаю.
– Мёртвые восстают - слепые прозревают...
– Ты же клялся, что уверуешь, если увидишь чудо, Фома. Тебе мало?
– Нет. Если у такого, как я, может быть Бог, его Бог будет моим Богом.
Риммон с изумлением заметил на лице друга совсем новую, странную полуулыбку, болезненную, жалкую и затаённо-печальную. Хамал выглядел утомлённым, но в его глазах, потерявших блеск, светились робость и надежда. Он всё понял. То непостижимое счастье, что он ощутил, вернувшись из Зала Тайн, заключалось в обретённом им бессмертии. Да-да, неожиданно для самого себя в двадцать три года он, Гиллель, обрёл бессмертие, заключавшееся вовсе не в богатстве и славе Ротшильда. Встреча с невысоким черноглазым испанцем была для него встречей с Богом, хоть он далеко не сразу понял это. А теперь Истина вошла в него, он был прощён и свободен, и явственно осознавал это. Ригель прав. Бог есть Любовь, и хотя любовь болезненна и скорбна, но именно она сняла с его души чёрное бремя беды. Он будет любить. Он научится любить, и Любовь не оскудеет в его душе. Потому, что Бог есть. Мертвые восстают - и слепые прозревают. Его ум отказывался это понять, ну и что? Понимание было выше ума.
– А почему он называет тебя Гилбертом?
– голос Риммона вывел Хамала из задумчивости.
– Меня так крестили, но... я... Меня так зовут.
Сиррах с удивлением покосился на Хамала. Оба некоторое время молчали.
– А ведь он любил Симону, - неожиданно заговорил Риммон.
– Я понял на похоронах.
– Сиррах вздохнул и покачал головой.
– Непостижимо... Как ты сказал?
– встрепенулся он вдруг - 'Его Бог будет моим Богом?..'
Хамал кивнул. Медленно поднявшись, оба пошли за Эммануэлем и Морисом.
– ...А насчет свадьбы, Риммон, - заметил Хамал по дороге, понимая, что от обсуждения этой темы ему всё равно не уйти, - почему бы ни сыграть её немедленно, до Поста ещё есть время.
Риммон покачал головой.
– Траур по Симоне. Да, ты слышал? Потолок в Зале Тайн обвалился.
– Ты ж его и обвалил.
– Ничего я не обваливал. Он сам упал. Сегодня. Сразу после похорон Симоны. Я и не подозревал, какой он толщины. Завален даже боковой выход, тот, что наверху. Не разгрести и за год.
– Ты ходил смотреть? Зачем?
Риммон замялся.
– Да подумал, вдруг...
Лишившись дьявольской способности читать чужие мысли, Хамал, однако, отнюдь не поглупел.
– ...Вдруг ты недостаточно хорошо прожарил Мормо? А заодно хотел проверить, не шевелится ли Нергал?
– Что ж ты врал, что больше не понимаешь, кто что думает?
– вспылил искренне возмущенный Риммон.
Хамал рассмеялся.
– Тоже мне - иероглифы. Будто я тебя не знаю? Небось, ещё, на всякий случай, и ружьецо туда захватил, а?