На железном ветру
Шрифт:
И Холодков в коротких словах поведал историю бывшего штабс-капитана Гробера.
Рассказ поверг Михаила в изумление.
— Просто не верится, — сказал он. — Агент английской разведки — и вдруг перешел к нам.
— Ничего удивительного, — возразил Холодков. — Гробер истинный патриот. Он видит свой долг в служении трудовому народу России. И если наступит день, когда он вновь понадобится нам, — а такой день, вероятно, наступит, — я не сомневаюсь: Гробер сделает все, что от него потребуется, для блага народа и Родины. Надеюсь, коллега, ваше любопытство удовлетворено?
— А это, Тихон Григорьевич, не любопытство. Просто хочется знать все о деле, в котором участвовал.
— Зачем?
— Чтобы связать отдельные звенья, продумать как следует...
— Уяснить свои ошибки и впредь их не допускать?
— Да.
— Для того, Миша, я и рассказал вам о Гробере, с которого началось дело о контрреволюционном заговоре.
На следующий день пришли старые друзья — Ибрагим, Алибек, Ленька. Ибрагим добыл из кармана бутылку вина. Долго сидели, говорили. Ленька клялся и божился, что не позднее чем через неделю его также направят в Чека. Алибек не верил, по своему обыкновению дразнил, подтрунивал...
Михаил впервые пил вино, и с маленькой стопки в голове зашумело. Он почувствовал себя будто под стеклянным колпаком — разговоры товарищей доносились издалека. Вспомнился день, когда они с Полем лежали на крыше купальни. А через несколько часов Поль умер. А если бы не умер? Лаврухин ведь мог и промахнуться. Тогда бы Поль жил сейчас в Москве. И у Михаила имелся бы его адрес. И, приехав в столицу, прямо с вокзала отправился бы к Полю. Вот было бы радости... Вместе бы умяли чуреки, которые мать положила в фанерный чемодан. И по орехам Поль, наверное, здорово соскучился. А в чемодане их фунта три. Зайдем к Маяковскому, угостим орехами...
Михаил вдруг поймал себя на том, что думает о Поле, как о живом, и даже улыбается, представляя встречу с ним. Тряхнул головой, вновь услышал разговоры друзей и почувствовал себя трезвым.
Поль умер. И вместе с ним умерла полудетская беззаботность, беспечность Михаила Донцова. Сейчас, за домашним столом, завершался первый большой период его жизни. Увидит ли он еще когда-нибудь своих родителей, сестер, друзей, Холодкова, Мельникова? Неизвестно, ничего не известно. Еще вчера он не подозревал, как это грустно — расставаться с отчим домом, с родным городом. Но ведь когда-то надо — в жизни каждого человека рано или поздно наступает такое расставание. Ты достаточно оперился, лети в большой мир и не забывай уроков прошлого.
II
ПАРИЖ
ПРОЛОГ
Улица Суффло не блистала ни современной роскошью Елисейских Полей, ни благородной исторической стариною правобережных кварталов центра. Жили на ней студенты, служащие, мелкие коммерсанты. Она ничем не выделялась бы среди многих десятков других парижских улиц, если бы не вела к Пантеону и не носила имя создателя усыпальницы великих французов — архитектора Суффло. Возможно, для большинства обитателей квартала этот факт не имел значения. Ежедневно, возвращаясь из торгпредства, Журавлев ловил себя на том, что уже не глазеет, как год назад, на коринфские колонны Пантеона и лепной фронтон, на котором изображена изящная женщина — олицетворение Франции, раздающая венки своим достойным сынам, не вспоминает громкие имена погребенных под величественными сводами людей. Именно поэтому каждый раз он сознавал себя стопроцентным парижанином и как таковой иронически посматривал на иностранных туристов, что неутомимо фотографировались на фоне колоннады.
Журавлеву недавно исполнилось двадцать семь лет. Еще год назад он работал сменным инженером на текстильной фабрике в городе Шуе, там был принят в партию и не помышлял о заграничных поездках. А теперь он занимает должность эксперта в советском торгпредстве в Париже. Мать Журавлева жила в Москве, преподавала французский в средней школе. Поэтому языком он овладел еще в детстве и говорил без акцента. Во всяком случае консьержка дома № 5, в котором снимал комнату инженер, была убеждена, что «мсье Журавлёфф» родился и вырос в Париже. Пожалуй, знание языка и определило крутой поворот в его судьбе. Согласившись поехать на работу за границу, Журавлев не догадывался, что здесь мало обладать специальными инженерными знаниями. Требовалось быть еще непреклонным бойцом и немного дипломатом. Наибольшие затруднения Журавлев испытывал как раз в том, чтобы выработать и соединить в себе оба эти качества. Здесь не поговоришь с каждым запросто, в открытую, не поспоришь до хрипоты. Здесь считались только с выгодой и уважали только силу. Здесь побеждала не логика, а хитрость, не прямота, а изворотливость. За год Журавлев сумел постигнуть эти противоестественные для него, недавнего комсомольца, истины, начал разбираться в так называемых деловых людях, научился употреблять против них их же оружие.
И прежде всего он научился осторожности. Шел 1934 год. В Париже все еще подвизались белоэмигранты, чью злобу против Советской России не укротило время. В конце зимы подняли голову фашисты, и только народный фронт, призвавший рабочих дать отпор последователям Гитлера, предотвратил фашистский переворот. Не были редкостью провокации против работников советского посольства и торгпредства. Но зато какое огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение, какую гордость испытывал Журавлев, когда, попав по делам на завод, встречал дружеские улыбки рабочих, слышал негромкие слова «совиет ами». Этим искупалось все. Париж стоил того, чтобы жить в нем и бороться. Рабочий Париж не забывал своих бойцов. В их память он воздвиг июльскую колонну, а прах своего вождя Жана Жореса поместил в Пантеон.
Был конец октября. Держались теплые, ясные дни. Деревья тронула желтизна, и казалось, что бульвары стали просторнее, а здания светлее.
Около шести Журавлев возвращался домой. Поравнявшись с решеткой Люксембургского сада, не сумел преодолеть искушения и свернул на боковую аллею, ведущую к фонтану Медичи. На скамейках сидели задумчивые чистенькие старички и старушки. Они удивительно гармонировали с желтой, освещенной косыми лучами солнца листвою, с предвечерней тишиной, вернее, с отдаленным глухим шумом города, который здесь воспринимался, как тишина. Журавлева изумляла и умиляла эта непостижимая способность парижан вписываться в окружающий пейзаж, не только не нарушая его настроения, но, напротив, усиливая. Даже бродяги, что ночевали под мостами через Сену, выглядели декоративными деталями.
Полюбовавшись перспективой главной аллеи, видом Люксембургского дворца, воробьями, что взлетали из-под самых ног и потом захлебывались чириканьем, Журавлев отправился к себе. Было немножко грустно. По непонятной ассоциации вспомнились стихи Беранже.
Снег тает, сердце пробуждая; Короче дни, — хладеет кровь... Прощай, вино — в начале мая, А в октябре — прощай, любовь!Домой идти не хотелось. Что делать дома? Читать до одурения? Все фильмы в окрестных кинотеатрах пересмотрены. В ресторан? Дороговато. Эх, жениться надо было, прежде чем ехать за границу... Почти все сотрудники торгпредства женаты, дома их ждут семьи. А он один как перст.
В цокольном этаже здания, примыкавшего к его дому, находилось небольшое кафе. Зашел. Посетителей мало — двое-трое за столиками. У стойки хозяйка — мадам Дюпле — румяная сорокалетняя женщина, очень полная. Журавлев поздоровался, справился о здоровье мсье Дюпле, попросил налить стакан красного. Выпил, по русской привычке закусил ветчиной. Здесь принято наоборот — запивать еду. Но от такой очередности, по мнению Журавлева, терялся весь смак.
— До свидания, мадам Дюпле.
Ничего не оставалось, как идти домой.