На железном ветру
Шрифт:
Михаил жил в общежитии вместе с тремя товарищами. Один из них, Петя Лавочкин, оказался шахматистом, бредил Чигориным, Алехиным, Ласкером и Капабланкой. Он научил Михаила играть в шахматы, и вскоре для Донцова эта игра сделалась всепоглощающей страстью и, как всякая страсть, доставляла больше страданий, чем радостей. Шахматы Михаилу не давались. Его способность анализировать, комбинировать, проявлявшаяся в работе, совершенно пропадала, как только дело доходило до шахмат. В общежитии его обыгрывали почти все. Каждый проигрыш уязвлял самолюбие, портил настроение. Только умение владеть собой позволяло сохранять безразличие и благодаря этому избегать насмешек. «Неужели я дурак и кретин? — сокрушался Михаил про себя. — Почему я допускаю столько ошибок, почему я не вижу замыслов противника? Нечего сказать, хороший получится из меня разведчик...»
Дело было, однако, не в недостатке умственных способностей, а в темпераменте. Натура увлекающаяся, Михаил не умел действовать осторожно, с оглядкой; в игре каждый раз шел на обострение, на риск, руководствуясь девизом: все, либо ничего. Но такая манера могла принести успех только очень талантливому шахматисту.
В 1928 году, незадолго до государственных экзаменов, Михаил получил вызов в отдел кадров ОГПУ. Приятно было сознавать, что все эти годы о нем помнили. Разговор в отделе кадров касался его дальнейших намерений: собирается ли он вернуться на прежнее место работы или планы переменились.
Он заверил, что менять профессию не собирается. Его попросили зайти к начальнику второго отделения, в котором он раньше работал.
Возглавлял отделение Воронин. Он заметно постарел, в волосах появилась седина, и, как видно, он давно перестал подстригать бороду. Теперь она росла от самых ушей и лопатой ложилась на грудь; множество седых волос придавало ей сероватый оттенок.
Воронин встретил радушно, вышел из-за стола, с чувством пожал руку и обратился к Донцову не как раньше, по фамилии, а по имени-отчеству, желая тем самым подчеркнуть неофициальность встречи.
— А вас не узнать, Михаил Егорович. Подросли, раздались в плечах. Молодцом! — И вдруг перешел на немецкий: — Wie gehen sie? [15]
Михаил по-немецки же, щеголяя отличным берлинским грассированием, объяснил, что скоро госэкзамены, что времени для подготовки мало, поскольку приходится нести большую общественную нагрузку — он член бюро институтской комячейки.
Воронин выслушал его, чуть наклонив голову набок, как профессор музыки слушает игру юного дебютанта. Затем по-французски поинтересовался, каковы его дальнейшие планы. На сей раз в речи Михаила чувствовалась напряженность. Его французское произношение было далеко не безукоризненно, и он стеснялся акцента. Однако Воронин никак не дал понять, что обратил на это внимание, лишь улыбнулся и заметил:
15
Как ваши дела?
— As for me, I prefer English. How are your family? [16]
Английским Михаил владел примерно так же, как французским, и сносно рассказал о положении своей семьи, о смерти отца, о сестрах, которые давно повыходили замуж.
Так они беседовали минут пятнадцать, переходя с английского на французский, с французского на немецкий.
— Отлично, Михаил Егорыч! — сказал в заключение Воронин. — Сдавайте ваши госэкзамены, и к нам. Должен признаться, я вами немного горжусь. Ведь вы избрали специальность по моему совету. Желать ни пуха ни пера не буду, поскольку мне известна скверная студенческая привычка посылать в таких случаях к черту.
16
Что касается меня, я предпочитаю английский. Как дела вашей семьи? (англ.).
Спустя полтора месяца Донцов приступил к работе. Его зачислили на должность старшего оперуполномоченного. К тому времени в ОГПУ была введена военная форма. Не без горделивого трепета Михаил облачился в гимнастерку с тремя шпалами на петлицах. Форма дисциплинировала, приучала чувствовать себя военным с головы до ног. Воронин ходил в цивильной одежде, форму надевал только в торжественных случаях.
— Боюсь разучиться носить пиджак, — шутливо объяснял он. Большинство сотрудников по его примеру одевалось в гражданское платье.
Спустя год Михаил был принят в партию и вскоре стал заместителем Воронина...
2
В шестом часу Михаил отправился домой. Смеркалось, и на улицах зажглись фонари. Канун праздника угадывался во всем: и в обилии людей на улицах, и в мелькавших там и тут транспарантах и красных полотнищах с лозунгами, призывавшими досрочно выполнить второй пятилетний план, и в ярко освещенных витринах магазинов. На фасаде Политехнического музея горела огромная римская цифра — XVII. Семнадцатая годовщина Октября — знаменательная годовщина. Завершилась коллективизация в деревне, в стране полностью победил социализм. Только что была отменена карточная система, существовавшая более пяти лет. Новая, полнокровная жизнь, исполненная высоких, благородных устремлений и целей, жизнь, о которой еще вчера говорили, употребляя будущее время, ныне становилась реальностью. Теперь труд, и только труд, определял значение человека в обществе, его материальное благосостояние.
Неторопливо шагая по людной Маросейке, Михаил видел веселые лица, слышал смех и сам испытывал безотчетную радость. Эта радость не имела ничего общего с его личными успехами. Источником ее было чувство единства и с теми шумными парнями, и с теми говорливыми девушками, и с тем мужчиной, нагруженным полными авоськами, и со всем народом. Это чувство слитности, восприятие огромной страны как единого коллектива было удивительно ярким. Еще недавно, во времена нэпа, Михаил совершенно по-иному рассматривал людей. Его симпатии и антипатии определялись обостренным классовым чувством. Враг, против которого он вел борьбу, находился не только за рубежом, но и здесь, под боком. Стоило выйти на улицу, и он мог увидеть раскатывающих на лихачах грузных нэпманов в бобровых шубах. Враг не скрывался, он имел определенные права, охранявшиеся законами республики. И вот за пять лет все коренным образом переменилось — враг оказался вне закона. Народ, создавший социалистическую индустрию, упразднил нэпманов за ненадобностью. И люди, сколько он встречал их на улицах — все были теперь свои люди, единомышленники. Выразительным доказательством того стала недавняя челюскинская эпопея. В отношении к челюскинцам, к героям-летчикам, снявшим их со льдины, проявилось единство воли, единство помыслов народа.
Навстречу попалась компания молодых людей и девушек. Должно быть, студентов. Взмыла звонкая песня:
Мы можем петь и смеяться, как дети, Среди упорной борьбы и труда. Ведь мы такими родились на свете, Что не сдаемся нигде и никогда!Михаил замедлил шаги, прислушался. Песня эта, недавно прозвучавшая с экрана кино, сразу стала популярной. Она точно выражала настроение народа, молодость его духа, несущего гигантский заряд целеустремленной энергии.
Спустя много лет этот небывалый энтузиазм, эту гордость делом рук своих, эту самоотверженную и открытую любовь к юной социалистической Родине, что пронизывала весь уклад жизни, историки сконцентрировали в кратком определении — эпоха тридцатых годов. За какие-нибудь семь-восемь лет энергия только что созданного социалистического общества взорвалась столь яркими проявлениями, что вознесла эти годы на уровень величественного понятия — эпоха. Для людей, творивших ее, она стала самым счастливым отрезком их жизни.