На железном ветру
Шрифт:
Журавлев поднялся на пятый этаж, отпер своим ключом дверь. В крошечной прихожей оставил плащ, и шляпу, прошел к старенькому кожаному дивану, прилег. Комната его ничем не отличалась от тысяч подобных же парижских меблированных комнат. Веселенькие обои, два окна с жалюзи, диван, стол, полдюжины стульев, кровать за ширмой, несколько офортов на стенах.
Странно устроена жизнь. Около трех лет Журавлев прожил в маленькой Шуе и не помнил ни одного вечера, который не был бы до предела заполнен разнообразными делами и развлечениями. То собрание, то спортивная секция, то драмкружок, то поход на лыжах, то занятия с работницами, желающими повысить квалификацию. Время казалось спрессованным до предела. А здесь, в «столице мира», по вечерам он чувствовал себя обитателем глухой, по самые крыши занесенной снегом деревушки. Настоящая жизнь для него начиналась только утром, и всю ее заполняла работа.
В дверь тихонько постучали. Странно, кому это он понадобился? Может быть, тетушке Фашон, которая убирает его комнату? Журавлев встал, выглянул в прихожую, щелкнул выключателем.
— Войдите.
Дверь открылась — на пороге стояла девушка. На ней был серого цвета жакет и черная юбка. На плечи ниспадали слегка вьющиеся волосы, и на них чудом держался сдвинутый на ухо берет. Огромные темные глаза смотрели настороженно, однако губы тронула непроизвольная улыбка.
— Вы — мсье Журавлев? Русский? Я не ошиблась?
— Да, я Журавлев.
— У меня к вам есть дело.
Широким гостеприимным жестом Журавлев пригласил девушку в комнату.
— Прошу вас, мадемуазель.
«Похожа на южанку», — отметил он. Действительно, правильный нос, черные глаза, чистая матового оттенка кожа говорили о том, что в жилах девушки течет испанская либо гасконская кровь.
Впрочем, такому впечатлению противоречили широковатые, почти монгольского типа скулы и маленький, яблочком, подбородок. Девушка чем-то напоминала газель.
— Прошу прощения, мсье, — сказала она, садясь на предложенный стул. — Может быть, мое посещение неудобно для вас, но...
— Ну что вы, напротив, мне очень приятно, — любезно улыбнулся Журавлев, судорожно соображая, что бы такое еще сделать, чтобы создать у посетительницы наилучшее о себе мнение.
Положил перед нею пачку «Казбека».
— Курите?
— О, нет, благодарю.
— Чашечку кофе?
— Нет, нет, благодарю вас. Я ведь на минутку.
Она признательно улыбнулась, дав понять, что вполне, оценила его любезность. Он опустился на диван.
— Я вас слушаю, мадемуазель.
Сердце его билось учащенно. «Ну и ну, до чего красива — обалдеть можно, — оторопело думал он. — А глаза? Бархат, «Украинская ночь» Куинджи, а не глаза».
— Собственно, мне нечего говорить, мсье Журавлев. Я должна передать вам письмо.
Из маленькой, розовой замши сумочки она достала сиреневого цвета конверт, протянула Журавлеву и встала, чтобы уйти.
Журавлев мельком взглянул на конверт — он был чист. Это показалось подозрительным. Вспомнились случаи провокаций...
— Одну минуту, мадемуазель!
Журавлев вскочил и загородил собою дверь. В больших черных глазах девушки уловил растерянность. Желая скрыть от нее свои подозрения, мягко сказал:
— Возможно, вы ошиблись. Французы легко путают русские фамилии. А на конверте нет никаких указаний на то, что письмо адресовано именно мне.
— Но меня просили вручить его вам.
— Кто просил?
Девушка смутилась — на матовых щеках ее выступил легкий румянец, взгляд метнулся в сторону.
— Видите ли, мсье... Я не имею права сказать. Меня просили не говорить...
— В таком случае, я не могу принять письмо. Возьмите его.
И он протянул девушке конверт.
Она отдернула руки, точно письмо могло обжечь ее, сказала с тихим отчаянием:
— Но поверьте, это очень важно для вас, для вашей страны.
— Даже так? — иронически улыбнулся Журавлев, однако в душе зародилось сомнение: девушка не похожа на провокатора, в поведении ее нет и следов притворства.
— Хорошо, — сказал Журавлев, решительно прошел к столу. — Садитесь. Я прочитаю письмо в вашем присутствии. Надеюсь, вы не против?
Она насмешливо передернула плечиками.
— Если это доставит вам удовольствие, мсье...
Журавлев счел необходимым галантно поклониться и быстро распечатал конверт. Письмо было написано по-французски убористым почерком и занимало две страницы.
«Мсье!
Зная вас, как сотрудника Торгового представительства СССР в Париже, я рискнул обратиться к вам. Надеюсь, вы не откажетесь передать это письмо тем из ваших сограждан, которых оно не может не заинтересовать. Иных способов связаться с ними у меня нет, между тем дело не терпит отлагательства, и важность его, надеюсь, послужит для вас достаточным основанием для того, чтобы извинить мою, быть может, нетактичность.
Дело заключается в следующем. Как вам, вероятно, известно, в Париже живет немало молодых людей — сыновей и родственников русских белоэмигрантов. Они прекрасно говорят по-русски, хотя покинули родину в детском возрасте, по сути дела никогда ее не видели и не имеют о ней сколько-нибудь истинного представления. Полагаю, что именно это обстоятельство и навело германскую разведку на мысль использовать молодых русских в своих целях. Из достоверных источников (указать их по причинам, изложенным ниже, я не могу) мне стало известно, что в Париже подвизается немецкий коммерсант Отто Брандт, который в действительности является сотрудником германской разведки. Этот Брандт занимается вербовкой русской эмигрантской молодежи в германскую разведывательную школу с целью последующей засылки в СССР в качестве шпионов.
Брандт живет в районе Центрального рынка на улице Рамбюто, 17.
Предполагая, что, возможно, вы отнесетесь с недоверием к моему письму, считаю нелишним изложить причины, побудившие меня его написать. Я бывший моряк Французского военно-морского флота. В 1918—1919 годах в составе 2-й Черноморской эскадры находился в Севастополе.
Тогда я узнал русских большевиков, полюбил этих славных ребят и вместе с моими товарищами отказался поднять оружие против первой в мире социалистической республики. Я горжусь тем, что принимал участие в севастопольской демонстрации 20 апреля 1919 года. Может быть, это звучит наивно, но у меня такое чувство, что ваше великое государство трудящихся является и моим детищем. Наверное, поэтому я не могу с безразличным видом наблюдать, как боши готовят оружие против вас.
Своего имени и адреса, а также источников информации я не сообщаю из опасения, что письмо попадет не в те руки, для которых оно предназначено. В лучшем случае это кончилось бы для меня тюремным заключением. Но сообразительный человек, полагаю, сумеет меня найти».
Журавлев оторвал от письма ошеломленный взгляд.
— Скажите, мсье...
— Я польщена, — рассмеялась, вставая, девушка, — вы приняли меня за мужчину.
— О, простите, мадемуазель... Но я не знаю вашего имени.
Девушка подошла к двери, обернулась — в глазах ее проглянуло лукавство.
— Я Кармен. Из оперы...
— Где вы живете?
— На той же улице, что и вы!
Не успел Журавлев решить, брать письмо или нет, как девушка захлопнула дверь.
Журавлев схватил письмо, метнулся в прихожую, выскочил на площадку. Снизу донесся дробный стук каблучков.
1
Окна кабинета смотрели на тупичок, который подобно аппендиксу ответвлялся от площади Дзержинского. Каждый раз, когда надо было отдохнуть, отвлечься от работы, Михаил подходил к окну и подолгу смотрел на памятник Воровскому, притулившийся в тупичке. Он пытался решить вопрос: что хотел выразить скульптор, неестественно искривив фигуру Воровского?
В институте Михаил прошел курс эстетики, помнил основные положения диссертации Чернышевского об эстетическом отношении искусства к действительности. Но памятник не оставлял камня на камне от этих положений. По-видимому, скульптор руководствовался совершенно иными теориями, и его эстетический вкус кардинальным образом отличался от вкуса Михаила Донцова.