На Золотой Колыме. Воспоминания геолога
Шрифт:
Как все-таки обстановка и окружение влияют на человека! Наш Петр, который раньше вел себя тихо и скромно, был таким послушным и трудолюбивым, попав в общество Николая и Алексея, быстро изменился к худшему. Он держит себя бравым «блатником» и ухарски рассказывает приятелям о своих былых проделках. Работать он стал спустя рукава и только к лошадям и к делам, связанным с транспортом, относится по-прежнему внимательно и заботливо. Лошадей он распознает не только по ржанию, но даже по топоту: стоит вечером одной из лошадей подойти к палатке, как он сразу говорит, Карька или Буланка подошел.
На работе он сильно донимает
Я не раз серьезно разговаривал с ним. Он обещал исправиться, но влияние Николая портило все дело.
Как-то в разговоре на мой вопрос, чем он думает заняться после освобождения, Петр, немного подумав, ответил:
— Что ж, Борис Иванович, не хочу вас обманывать. По совести говоря, вероятно, опять лошадей буду красть — уж очень выгодное это занятие. Только теперь аккуратнее работать буду, а то опять на Колыму угодишь, будь она проклята.
К существующим порядкам он относится отрицательно, но признает, что попал в лагерь по заслугам.
Что касается Николая, то это типичный враг всего нового, относящийся к советскому строю с глубокой ненавистью. Как-то я слышал его разговор с Петром.
— Эх, Петря, — говорил Николай, — разве это жизнь, там-тарарам. Это не жизнь, а каторга. Куда ни сунься, везде тебя спрашивают, где ты работаешь, сколько получаешь, а если не работаешь, то катись вон из квартиры и из Москвы. Да я, там-тарарам, может, не хочу работать, может, я хочу на свои средства жить. Какая же это власть, там-тарарам?
К сожалению, он плохо влияет на Петра, который относится к нему с почтением, как к старшему и по возрасту, и по лагерному стажу.
Николай производит впечатление рубахи-парня. Он любит и умеет рассказывать, хорошо поет — у него приятный задушевный баритон, — но есть в нем что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой заискивающей физиономии с вечно льстивой, вкрадчивой улыбочкой на типично «блатном» лице.
На стане я устраивался в одной из палаток вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время, как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался в эту большую палатку, где была железная печка.
В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности — табак, белье, разные мелочи, в том числе флакончик с какими-то дорогими, пятирублевыми духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно.
Кроме того, в этом же ящике во время переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему. После проделки Николая Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он
Однако его вечно преследуют невзгоды. Один раз Буланка случайно чуть не растоптал заветную банку; а в другой раз Алексеи Николаевич… позабыл, где он спрятал банку, и долго в горестном недоумении бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган.
Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории, которые вносят элемент веселья в наше однообразное существование. Так, например, однажды, когда они с Петром были на работе, тот увидел на небольшой лиственнице белку. Он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал трясти деревце, на котором спасалась белка. В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу. Видимо, решив, что перед ней не живое существо, а сухой ствол, что ли, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на «вершину» этого несколько необычного ствола. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, я не знаю.
— Представьте, Борис Иванович, — рассказывал он мне потом об этом происшествии, — какая же это вредная сволочь, ведь она мне чуть-чуть глаза не выцарапала!
Он очень славный старик, немного смешной и какой-то по-детски трогательный в своей простоте и наивности. Я всегда испытываю какое-то теплое чувство, встречаясь с ним после нескольких дней разлуки.
Надвигаются невзгоды. Алексея забирают
В нашу монотонную, насыщенную однообразной работой жизнь неожиданно ворвался целый фейерверк происшествий, причем, как полагается, неприятных.
20 августа, закончив обследование очередного участка и привязавшись к опорной точке, мы, весело напевая, уже без съемки направлялись к лагерю, до которого оставалось километров восемнадцать.
Время от времени мы со смехом вспоминали подробности забавной истории, неудачными участниками которой мы были несколько часов тому назад. Было раннее солнечное утро, теплое, слегка влажное, с чуть заметным южным ветерком. Мы медленно поднимались по пологому, покрытому ягелем северному склону невысокой сопки, на вершине которой виднелись похожие на развалины старинного замка скалистые выступы горных пород. После вчерашнего дождя ягель не успел еще высохнуть, и нога мягко и бесшумно тонула в его набухшем покрове. Несмотря на легкий ветерок, комары тучами висели над нами.
Поднявшись на вершину сопки, мы с изумлением увидели стоявшего прямо перед нами оленя, который, засунув голову в узкую расселину в каменистом выходе глинистых сланцев, мирно подремывал, чувствуя себя в полной безопасности. В расселине, на легком сквозняке, его не так донимали надоедливые комары. Он стоял к нам боком, и из-за скалы нам была видна только задняя часть его тела со смешным куцым хвостиком.
Ветер дул нам навстречу, солнце отбрасывало тень в противоположную сторону, влажный ягель заглушал шум шагов. Хотя олень находился буквально в двух шагах от нас, он не почуял нашего присутствия.