Набат
Шрифт:
— Ты хочешь сказать, о новой вере там ничего нет?
— Почему нет? Есть. Но я не программист, я подошел к задаче эмпирическим путем, без помощи математики. Прочитал труды по данному вопросу и сделал выводы.
— Тогда объясни, Леонид Матвеевич, как создается новая вера, чистая и реальная, как преподать ее людям, чтобы они не блуждали в потемках и придуманных таинствах? Как сделать людей реально мыслящими? — спросил Гречаный, задетый за живое. Последние слова он произнес по слогам, подчеркивая значимость для него. Он вынашивал в себе, ровно дитя, заботу о людях, а мыслящий Смольников в самый неподходящий момент ударил его в самое
— Ответ прост: есть спрос, будет и предложение. Новая вера уже создается. Времена у нас неустойчивые, самая пора для шарлатанов и лжеясновидцев; она еще и становление новой духовности.
— Тогда почему преуспел князь Владимир, насильно крестив Русь? — отстаивал Гречаный свои убеждения.
— Тогда радио не было, Семен Артемович, и телевидения. Темно было, люди верили в непознанные силы, а в газетах не писалось, что религия — откровенная мишура. Попробуйте сейчас пятиклассника убедить в том, что земля плоская и лежит на трех китах. «Дядя перегрелся», — подумает он и вернется к своему компьютеру, взламывать защиту секретной информации.
«Не поспоришь, — про себя согласился Гречаный. — А надо».
— Религия — мишура. Не спорю. Но люди в любом возрасте обожают игрушки. Женщины — брошки, колечки; мужчины — значки и ордена. Игра нужна, человек не бездушный робот, люди всегда будут верить в чудо.
— Но вы сами говорили о реально мыслящих людях.
— Не отрицаю. Однако я говорил и о реальности веры, ее чистоте. Впервые в России появились реальные условия для нормальной жизни всех без исключения. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А без объединяющей идеи наши возможности растают как мираж. Коммунисты и Церковь припишут заслуги себе и в конце концов устроят новую свару. Пойми ты, нам нужно знать, как поступить, чтобы этого не случилось. Понял? Ты говорил, что возможна гражданская война. И с этим не спорю. Но я-то от тебя хочу получить другой ответ: как поступить, чтобы этого не случилось? Понял?
— Понял, Семен Артемович. Но почему я должен определять то, что не по силам целому институту?
— Институт — это множество мнений, а мне нужна одна, пусть и ошибочная теория. С чего-то надо начинать.
— Искусственно взращенное долго не проживет, — упрямился Смольников, и это раздражало Гречаного.
— Не переживай, — перешел он на сарказм. — Взращенное в твоей колбе останется жить в колбе. Будем размножаться прежним путем, не искусственным.
Смольников обиделся, но словами этого не выразил. За подобное качество Гречаный уважал его, за умение находить другие решения.
— А если связаться с Момотом? Он автор микросенсорики…
О Момоте Гречаный слышал. Но среди многих дел упустил возможность подключить известного ученого с мировым именем к важной работе. Во всяком случае, Смольников дал нужное решение.
— Умничка, Леонид, — похвалил он. — Договаривайся с Момотом, приглашай от моего имени. И поспешай. Промедление смерти подобно. До президентских выборов нам надобно идею выковать, иначе вылетим в трубу со всеми благими начинаниями.
«Поспешай». С этим мотивом проходила и другая встреча — патриарха с главой Синода Ануфрием. Патриарх чувствовал немочь и торопился оставить после себя надежного преемника. Ануфрий явно не пройдет, упомнят ему многое из прежних грехов, зато другого такого догматика и теософа нет.
— Как мыслю я,
В отличие от Смольникова, надежды Гречаного, отец Ануфрий не проявлял кондовости и мыслил резвее. Если требовалось поступиться принципами, уяснял это без многотрудных борений рассудка и сердца.
— Все смекаю, владыко, и поспешаю уверенно, — отвечал он. — Паству развратили еретики, отступники, шарлатаны, от имени Единого прикрывающие корысть. Ведомо мне, каким путем идти, какими силами укрепить паству.
— Скор, — оценил расторопность Ануфрия патриарх. — Токмо не спеши силой похваляться.
— Ни малой толикой! — тотчас уверил Ануфрий. — Сохранить в неприкосновенности дары Божьи — моя первейшая задача. Малыми силами века выстояли, а ноне сам Господь надежду нам дает и распорядимся ею прибыльно.
— Скор, — повторил патриарх, и трудно было понять, хвалит он Ануфрия или выражает недовольство. Он пережил многих сильных, пережил их умением выстоять между да и нет. Пожурит за насаждение секса в школах и — будет. Выразит недоумение о передаче церковных земель обратно государству и — станется. Державным посохом никогда не стучал вроде, на колючие глазки отступников не нанизывал, кары небесные не призывал на головы обидчиков. Добрый дедушка!
Отец Ануфрий был его достойным учеником, избранником стал вопреки наветам и зависти. Прочие к власти рвались, осеняя себя крестом, но пряча под рясой собственную выгоду, а отец Ануфрий не личной власти жалел, а власти креста Божьего, власти Ордена избранных. Он отменно источил свою плоть в свальных деяниях, а душу сумел сохранить, и что ему плоть, если еще в семинаристские годы избрал для себя твердо, какой власти отдать себя безоглядно? Потому и патриарх закрывал глаза на многие вольности Ануфрия, видел в нем стержень неиссушимый. Переиграла плоть, вышел достойный слуга Господа.
Оттого и произнесенное «скор» воспринял похвалой Ануфрий.
— Не судите строго, владыко, ибо надо поспешать. Из пещер докладывают братие, что малец подрос и развивается быстро. Подкоп, что провели оне…
— Тихо! — зыркнул глазками патриарх. — Много знаешь? Я этого не знаю, а ты и подавно. Божья благодать лежит на младенце, и в мир он явится, когда будет на то Божья воля. И нет уз сильнее православных. Понял?
— Отменно, владыко! — перевел дух после патриарших наставлений Ануфрий: не туда занесло. Мало ли чем сильнее Церковь светской власти. Пусть кичится до поры….
— А поведай лучше, как там генерал полеживает этот? — спросил патриарх вполне милостиво, сменив тему, будто имя Судских ему неведомо.
— Полеживает, — степенно кивнул Ануфрий. — Признаки жизни подает, скоро из блаженного состояния выйдет.
— Выйдет, — согласился патриарх.
По этому согласию Ануфрий осознал, что противиться возвращению Судских нужды нет и не опасен он ноне, проспал время.
— Что же брат наш? — спросил патриарх, и Ануфрий уяснил чутко, о ком печется владыка: имя Бьяченце Молли никогда не произносилось в освященных стенах, но помнилось обоим как «Отче наш». При общей угрозе раздоры прочь.