Набат
Шрифт:
— Хорошо упаковался юноша, — похвалил Бехтеренко. — А сам ведь ничего не зарабатывал, все у мамани таскал и выуживал. А потом и продал.
— Оприходуй все, Святослав Павлович, — сказал Судских, заворачивая папки обратно в бумагу. — Подымай ребят, понятых, делайте тщательный обыск по всем правилам, может, еще что-то подвернется. Я поеду пару часов посплю. С утра начнется катавасия, надо бы форму соблюсти…
Выйдя на улицу под мягкий падающий снежок, Судских задумался.
— Левицкий! — окликнул он проходящего мимо оперативника. Тот остановился, ожидая. — Поедешь со мной в Переделкино. Садись за руль и медленно-медленно. А я подремлю в дороге.
Быстрее и некуда было ехать. Заснеженная Москва тонула в ночи, из которой проступали редкие фонари и тонкие колеи проехавших по снегу машин, в основном милицейских и оперативных, вдоль тротуаров под медленное топа-ние лошадей изредка двигались разъезды хмурых невыспавшихся казаков в лохматых папахах. «Волгу» Судских они провожали злыми взглядами как рудимент первопрестольной, которая вот-вот должна высвободиться от засилья самодовольного гадья, от смуты, из-под самой глупой цивилизации, не давшей России ничего, кроме потрясений. Вот они, казачки с нагайками, тут как тут, а столетие метаний псу под хвост. Все возвращается на круги своя, долги перечеркнуты, игра по новой, по правилам сдающего.
Казацкий урядник смело повернул мохнатую лошаденку на проезжую часть, пусть попробует «Волга» не затормозить…
Левицкий пропустил разъезд, опустил стекло.
— С Рождеством Христовым, казачки! — крикнул он весело.
— Па-а-шел ты! — откликнулся замыкающий.
— Правильно, — комментировал сквозь дрему Судских. — Не бери интеграла от лошадиной масти.
— Как это вы только сейчас сказали? — подыгрывал шутке Левицкий.
— Этот казачок думает, будто он сидит на коне бледном и несет миру очищение, а конь бледный… — Судских всхрапнул, проваливаясь в дрему. Левицкий теребить не стал, и четыре коня библейских прошли один за другим перед Судских, и почему-то не были они посланы гневом Божьим, а только круговоротом бытия, как за весной приходит лето, осень, зима…
За ночь снегу навалило порядочно. Левицкий и без подсказки шефа ехал медленно, держась проложенной до него колеи. Городские власти не спешили расчищать заносы, то тут, то там у обочин, торкнувшись в снежный бордюр, мерзли машины чайников, частников, где с хозяевами, пытавшимися оживить своих авточетвероногих друзей. Власти объявили крестовый поход против частной собственности, и, что говорить, времена засилья иномарок на трассах минули: закрывались автосалоны и автостанции мировых автогигантов, нечего стало обслуживать из-за высоких пошлин, нечего продавать из-за дырявых карманов, и лишь отчаянные смельчаки цеплялись пока за лакированные крылья своих импортных ласточек; отечественные автозаводы, как обычно, гнали дерьмо, которое в порядке строгой очередности доставалось счастливчикам из масс.
Москва переживала последние часы перед поздним зимним рассветом, хмурая и нсвыспавшаяся.
— Подъезжаем, — разбудил шефа Левицкий.
— И чудесно, — потянулся на заднем сиденье Судских. Достал из карманчика в спинке сиденья бритву-жучок и стал меланхолически водить по щекам.
Дача УСИ в Переделкино представляла собой кирпичное сооружение в два этажа с башенками и эркерами. Когда-то им владел маститый писатель, уверивший в незыблемость советской власти, на приличный гонорар за песнь во славу этой власти он отстроил особняк. И выдохся. Особняк перекупил нувориш-банкир. И тоже выдохся. УСИ без напряга выкупило особняк.
Охрана вычистила подъездную дорожку, и «Волга» после надрывной езды по трассе лихо вкатила прямо в распахнутые ворота.
— Чаем напоят? — осведомился Судских у старшего после его доклада о том, что происшествий нет, гости всем довольны.
— Обижаете, Игорь Петрович, — напустил обиду на лицо старший. — Как раз к завтраку.
— Держи, — сбросил пальто, а там и пиджак с рубашкой Судских на руки старшего. — Красиво жить не запретишь! — И взялся натирать себя свежим снегом, покрякивая и довольно охая.
Триф встретил его у кухни-столовой. Поздоровались.
— Угощайте, Илья Натанович. Я вижу, вы здесь за кормильца, — кивнул Судских на деревянную лопаточку в руке Трифа.
— Я тут на питание не жалуюсь, — посчитал упреком слова Судских он. — Ребята молодцы, каждый умелец-по-вар, но я решил их гренками побаловать, какие умела одна моя бабушка готовить.
— А где наша Марья? — спросил Судских, оглядываясь в столовой.
— Ночует, — кратко изрек Триф. — Сутками ночует у себя в комнате.
— Оклемывается, — добавил старший охраны.
— Пусть, — кивнул Судских, усаживаясь за стол.
После завтрака Судских и Триф уединились в комнате, которая негласно считалась кабинетом генерала, когда он здесь обитал.
— Дорого я вам обхожусь? — участливо спросил Триф.
— Илья Натанович, — опуская витийства, спросил Судских, — вам имя Мойзеса Дейла о чем-то говорит?
— Не могу сказать… Вот если увидеть.
— А это узнаете? — выложил перед ним папки Судских.
— О-о! Как они к вам попали? Я давал их на хранение Ниночке!
— Там и взяли. Мотвийчук собиралась продать их Мой-зесу Дейлу.
— Ниночка?
— За двести тысяч долларов.
— О-о-о!
— Вчера вечером ее убили в собственной квартире.
Даже на «о» не осталось у Трифа сил от изумления, смешанного с подлинным страхом.
— Вы можете связать ваши документы с ее убийством?
— Нет, никак не могу, — категорично ответил Триф. — У нее не водилось недругов. Убийство, Дейл, торги… Отказы-наюсь верить. Ниночка — ангел, добрая, отзывчивая, последнюю копейку отдаст. Как мы душевно с ней дружили!
— Как ни прискорбно, Илья Натанович, придется разрушить ангельский образ. Когда вы с ней познакомились?
— Сразу, как поселился на Флотской. В 1979 году.
— Ив этом же году Мотвийчук отписалась в КГБ по новому соседу. Она ведь осведомителем была. Стукачом…
— Боже! Какие гадости вы говорите! — вскочил Триф.
— Тогда я прочту вам кое-какие выдержки из того доноса… — Из кармана пиджака Судских достал несколько листков бумаги: — «…эти записки он хранит отдельно от других под нижним ящиком газовой плиты». О чем речь, помните?