Набат

Гера Александр Иванович

Президент, помедлив, опять кивнул. Торг состоялся.

— Вся эта ведомственная возня никому не нужна, — заговорил президент, ища перехода к другой теме. Судских выручил:

— Я слышал, господин президент, у вас назначена встреча с Мойзесом Дейлом? — Президент кивнул. — А он очень интересовался работами Трифа и даже договаривался купить их. И хорошо платил.

— Батюшки! — всплеснул руками президент. — Всемирный переполох в святом семействе! Право слово…

— Мы подозреваем, — уточнил Воливач, — Дейл работает на израильскую разведку.

— И есть с чего переполошиться всем, — продолжал Судских. — Если будет прочитан зашифрованный текст в Библии и станет известен многим, не избежать глубоких потрясений, господин президент. Мир может пойти по другому пути развития.

— Ходили же, — грустно усмехнулся президент.

— А это было предопределено, — усмехнулся и Воливач. — Не случайно еврейский Бунд принимал активное участие в событиях семнадцатого года. О результатах говорить не приходится.

— Не ищем ли мы легких объяснений нашим просчетам? — почувствовал раздражение президент.

— Нет, —

твердо ответил Судских. — Россия всегда путала карты мировому сообществу своей особой позицией и самостоятельностью. Можно говорить о загадочности русской души, но путь развития Россия выбирала сама и евреям не доверяла.

— Знакомо: «Протоколы сионских мудрецов». Фальшивка жандармского ведомства, — не придал значения президент этим словам.

— Не совсем так, — мягко возвращался к прежней теме Судских. — Скандал в святом семействе первым начал патриарх Несторий еще в пятом веке. Он усомнился в божественном происхождении Иисуса Христа, и несторианство вплоть до десятого века имело широкое хождение, пока Святая церковь не принялась жестоко карать за подобную ересь. Инквизиция начиналась с этого. Несторий принимал христианство как учение, но отвергал Библию как основу и принадлежность Христа к евреям, давая тем самым хороший козырь исламистам. На Нестория ссылается и Морис Жюли, антисемит по природе духа. В 1829 году он написал «Диалог Монтескье и Макиавелли в аду». Это и был провозвестник «Протокола сионских мудрецов». Морис Жюли основной мыслью провел стремление иудеев править миром и не всегда достойными методами.

— Богом избранный народ, — согласился президент.

— А Триф раскопал подтасовку, — заключил Судских.

— По-моему, это не столь существенно для вселенского хая, — высказал свое мнение Воливач. — Назовут Трифа еретиком, осудят, как Салмана Рушди за «Сатанинские стихи», и все забудут.

— Боюсь, забытья не будет. Как-никак начало тысячелетия, — не согласился Судских, но развивать тему не стал.

И лишь когда они с Воливачом возвращались после аудиенции, тот спросил Судских:

— Посвяти меня в свои опасения.

— В Апокалипсисе сказано о рождении младенца, которому предстоит повести людей другим путем. Если изначально считать падение звезды Полынь — аварию на ЧАЭС, этот младенец вот-вот родится или уже среди нас.

— А не пора ли дать слово самому Трифу?

— Мы не готовы, Виктор Вилорович. Во-первых, Триф не собирается выкладывать тайны, словно карты в пасьянсе, а потому сначала следует самим приблизиться к ним, просчитать с предельной точностью и осторожностью.

— Будь твоя воля, — раздумчиво сказал Воливач.

Несколько минут ехали молча. Наконец Воливач приступил к тому, о чем давно хотел поговорить с Судских, определиться:

— Игорь Петрович, а не пора ли нам поговорить о том, что мучает обоих?

— Не первый день вместе, — ждал продолжения Судских.

— Ты понимаешь, о чем я, и нам обоим нынешний расклад не по душе… Спросишь: а не одни ли органы затевают переворот без других? И тут ты прав. Есть умные люди. И сила теперь только у нас.

— Но что это даст? — решил открыться Судских. — Опять кровь? Возьмем власть, а потом?

— Суп с котом. Сам Бог нам Трифа посылает…

3 — 12

Конец разговора с Воливачом не давал покоя Судских до самого Ясенево. Отвергать откровенность шефа нельзя, как нельзя и не дать положительного ответа на недвусмысленное предложение. «Но что это даст?» — задавался прежним вопросом Судских. Ему ли не знать, что страна физически и морально устала от свар, от псевдопатриотов, от болтунов, от элементарных бездарей и недоучек, волей случая оказавшихся на верхушке пирамиды. Когда-то сам Судских верил в теорию смены поколений. Выучится в кембриджах, в оксфордах молодняк, вернется и… Оказалось, что это казалось. Возвращающиеся назад с мозгами и деньгами не могли пробиться к власти: их попросту не подпускали к ней, как свиньи не подпускают гусей к кормушке. Возня у корыта была грязной, но свиней мало заботило, что из них не получится миндальное пирожное…

Однажды Миша Грязнов, царство ему небесное, Аркадий Левицкий и Гриша Лаптев заспорили о сущности власти в современной России. Не придя к согласию, они позвали в арбитры Судских. Михаил был сторонником жесткой политики, Аркадий уповал на умный молодняк, а Григорий пытался доказать обоим, что из этого ровным счетом ничего не получится при существующей системе числителя и знаменателя, пытался втолковать им свою формулу линейной зависимости. Судских выслушал Михаила с Аркадием, не отказался от крепкой руки и молодых мозгов, затем предложил выслушать Григория и его знаменитую самопальную теорию. «В нынешней России, — охотно взялся за урок Гриша, — человек приходит к власти полным нулем, поскольку интеллигент максимум во втором поколении, а папа, бывший обкомовский босс, в зачет не идет, и легальных капиталов нет. Помноженный на власть, он так и остается нулем по законам арифметики. Это знаменатель. В числителе имеется Россия плюс капитал. Поделенная на нуль, она сама ничего собой не представляет. И все мы имеем в результате нуль, при всем при том, что с каждым годом наш числитель уменьшается. И как ни меняй знаки, от перемены мест сумма остается нулем». «А если человек станет единицей? Допустим, Егор Гайдар пришел к власти, имея достойную родословную», — усомнился Судских. Всерьез он Гришины витии не принимал, хотя… Послушаем: «А кто это вам сказал, Игорь Петрович, что в шестнадцать лет рубать головы собратьям, будучи командиром полка, — это достойная биография? Для советской власти — да, но мы нуль уже имели от такой биографии. Внучок столь же бесшабашно, как дедушка, пустил в распыл страну. В принципе он дал дорогу колбасе, но не державе, не нам с вами, нас он не защитил от ворья. Как говорят одесситы, Егорушка правил на голом понте. Но давайте вернемся к его легендарному деду — очень хороший пример для понимания моей формулы. Дед Егора, вне сомнений, был талантливым человеком, но был порождением советской власти, всего себя посвятил ей. И я совсем не уверен, что Аркадий Гайдар погиб от шальной пули: шибко много думал, а по складу ума он относился к тем, кто рано или поздно делает ревизию своим убеждениям. А его убеждения покоились на формуле: «Ночь простоять и день продержаться», а там наши подойдут. А нашим самим надо ночь продержаться и день простоять. И дедушке Сталину этого хотелось, и дедушке Хрущеву, и дядьке Леониду Ильичу — всем остальным, кто добирается наконец до власти. Это и есть линейная зависимость. Потому что за день у власти удобно карманы набить, ночью припрятать, а с утра объявить народу, что хотелось как лучше, а получилось как всегда».

Судских посмеялся со всеми. Однако Гриша Лаптев был трезвым аналитиком, и даже шутейное изложение его формулы имело весомую долю серьезной реальности. «Ладно, Гриша, — сказал он, когда все насмеялись вдосталь, выложили все подначки, — тогда у тебя должна быть формула «как лучше». «Есть, — твердо сказал Григорий. — Прежде всего Россию нельзя брать ни в числитель, ни в знаменатель. Это символ, коэффициент, а еще точнее — ординатор, то бишь упорядочитель. Помните систему чисел Гамильтона и его знаменитый «оператор»? Так вот, он вывел каноническое уравнение механики, то бишь вечное. И как ни оперируй внутри уравнения, какие нули ни перемножай, оператор Гамильтона всех и вся выводит на чистую воду. Есть Россия во главе угла, все остальное приложится. А Россия — это вера. И своя. А не заемная. По Христу у нас не получилось, формула раскладывалась на «грешили-каялись-грешили». По Марксу — «грешили-не каялись-грешили» — тоже ничего не вышло. Попробовали как у них нынче: «каялись-не каялись, но грешили» — еще хуже стало». «А ты, предтеча новой веры, что предложишь? — не выдержал Миша Грязнов. — Не грешить и каяться?» «Нет, друг мой, — хитровато усмехнулся Григорий. — Я вам прежде всего напомню слова академика Павлова: «Русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и оперирует ими». Вот отчего у нас формула не складывается, оператор у нас хлипкий больно. Сколько времени на болтовню загублено!» «Оно и видно, — хмыкнул Левицкий. — Мозги нам полощешь больше часа, а дела так и не видно». «Ошибаешься, — возразил Гриша. — Мое дело двигается: я ведь ждал, пока программа зарядится. Извините уж, Игорь Петрович, что занял вас досугом, но вас в арбитры пригласили двое этих горячих, а не я. Но я бы сказал, что у нас к власти допускают со словами, но не с делами, оттого и мучаемся. Возьмите любого нашего посткоммунистического лидера — слова, слова, дела его никто не видел, ему не за что отвечать. Ну, не получилось! Хотел же! Охламоны! Упыри! А было бы дело, по нему судили бы, стоит такого к власти пускать». «Гриша, ты все же проконсультируй меня, почему Европа ли, Штаты ли с Христом и без Христа развиваются, а мы свой воз свезти никак не можем?» — спросил Судских и вполне серьезно. «Игорь Петрович, зачем вам консультант? Бьюсь об заклад, что задай вам этот же вопрос, вы найдете ответ без консультаций на стороне», — ответил Григорий столь же серьезно. «Однако хотелось бы послушать тебя, если ты взялся выводить нас на прямую дорогу цивилизации», — вмешался Левицкий и тоже без юмора. «Друзья мои, ответ прост. Мы пока не жили без крепостного права, а за бугром люди давно наработали кодекс существования. Прошли Дикий Запад, договорились с Ближним Востоком, уравновесили грех и благо, вот и живут. И разве не понятно, что мы у них бельмо на глазу со своей нестабильностью! Мы лет на сто от них отстали, мы для них уроды, недоумки, пещерные жители, и сникерсы нам не помогут, и ракеты, и наше умение из грязи в князи перевоплощаться. Они давным-давно сколотили свою недвижимку на грабежах и разбоях, а наши коммерсанты только-только ножом и вилкой пользоваться, нет-нет и вместо носового платка из кармана кастет по ошибке достают. А посему, если мы хотим жить и думать — подчеркиваю, — думать по-европейски, нам сначала надо от крепостничества избавиться». «Вот он, новый Ильич!» — не выдержал пафоса Гриши Грязнов. «И как это сделать? Давай рассказывай!» — наседал Левицкий. «Пока не скажу. Но! Не потому, что не знаю. Машина знает. Сто лет одиночества преодолеть можно. А для этого нужен элементарный «схлоп», смещение времени. И это возможно. Ключ мне нужен, ключ…»

Из той полушутливой дискуссии Судских вынес нечто существенное: действительно, любой путь для России чреват все тем же блужданием по кругу. Никакие кредиты, никакие благие намерения внутренних и внешних лидеров ничем помочь не могут. Благими намерениями, как говорится, выстлана дорога в ад.

Время от времени Судских спрашивал Гришу Лаптева: как, мол, нашел ключ? Ищу, отвечал тот. И вопрос и ответ были вполне серьезными. Начиналось это с год до смерти Миши Грязнова…

Улыбающийся Гриша Лаптев встречал Судских у самых дверей, у стеклянной переборки дежурного. Небольшого роста, плотненький, похожий на веселый надувной шарик, он всегда излучал атмосферу беспечности, и сама улыбка его казалась нарисованной на шарике несмываемой краской. В мундире он не смотрелся, надевал его только на дежурство и немедленно снимал через пять минут после смены. Трудно было поверить, что это полковник. Еще труднее, что любой трудности вопрос Гриша решал быстро. Другое дело — его решение не всегда совпадало с мнением руководства. Гриша не обижался: решение выдавала машина. Но машина не ошибалась, и приходилось прислушиваться к ее хозяину. Во всяком случае, в УСИ Григорий Лаптев имел статус мыслителя, а мысль убивать нельзя.