Начало Руси
Шрифт:
Таким образом, не только антропологические данные, но и определенные элементы материальной культуры свидетельствуют о сохранении в Среднем Поднепровье Черняховского населения, именно его группы, уходящей корнями в глубокую древность. Это население оказывается либо в родственной, либо в культурной связи с отдельными этническими группами Крыма, Восточной Прибалтики, Среднего Дуная. В свете этих фактов стоит взглянуть и на салтовскую керамику: она сама может быть результатом воздействия Черняховской периферии.
По своему происхождению население Среднего Поднепровья было, очевидно, неоднородным уже в черняховское время: здесь перемешивались славянские (или славяноязычные) и неславянские элементы. В VI–VII вв. удельный вес славяноязычного населения возрастает за счет миграций с севера и, может быть, с запада. В процессе Великого переселения одни и те же племена разделялись, воссоединялись, неоднократно меняли места обитания, уходили, возвращались. Достаточно напомнить о передвижениях герулов, которые упоминались и в Прибалтике, и в Приазовье. Прокопий Кесарийский сообщает о своеобразном итоге их скитаний: «Когда герулы были побеждены в бою лангобардами и должны были уйти из местожительства отцов, то одни из них …поселились в странах Иллирии, остальные же не пожелали нигде переходить реку Истр, но обосновались на самом краю обитаемой земли.
602
A.B. Мишулин. Указ. соч. С. 234.
Доказывая тезис о возвращении зарубинцев в Среднее Поднепровье с его верховьев, П.Н. Третьяков придавал особое значение реберчатой керамике типа Пеньковки (поселения в бассейне реки Тясмин) [603] . Славянское происхождение этой керамики признается большинством исследователей, а керамика, сделанная на круге, опять-таки (как и на других поселениях Приднепровья) сближается с салтовской или позднечерняховской. И. Вернер уделил особое внимание распространению с севера на юг вещей с эмалью, в частности, треугольным и перегородчатым фибулам, которые были распространены в IV–V вв. в Прибалтике (Латвия, Литва, Эстония) и в Верхнем Поднепровье (включая верховья Десны) [604] . По мнению автора, производство их прекращается из-за перемещения славянского населения в Среднее Поднепровье и разрыва непосредственных связей с Прибалтикой, а на смену им приходят как раз фибулы «германского» типа. И в той и другой линии рассуждений есть резон. Но пришельцы с севера лишь в том случае могли усвоить элементы культуры юга, если на занятой ими территории остались те, кто мог передать эту традицию (по концепции И. Вернера, славяне пришли на пустую территорию). Можно представить, что именно произошло в Среднем Поднепровье. Славяноязычные племена, продвинувшиеся с севера или северо-запада, подчинили местное приднепровское население. Ослабленное в ходе бурных столкновений IV в., это население не в состоянии было противостоять натиску племен, только переходивших к стадии военной демократии. «Варваризация» в данном случае была вовсе не внутренним процессом развития данной территории, а следствием завоевания осколка исчезнувшей цивилизации пришедшими извне племенами. Как и на Западе, варвары несли более низкий уровень материальной культуры, но вносили новые жизненные силы в дряхлеющий мир.
603
П.Н. Третьяков. У истоков древнерусской народности. С. 86, 88, 90.
604
И. Вернер. Указ. соч. С. 111 и 112 (карта). По автору, «развитие типов, найденных на белорусско-украинской территории, зависело от типов Прибалтики (Литвы, Латвии, Эстонии), если они даже значительно от них отличаются… Эти изделия с эмалью встречаются как случайные находки также на территории Черняховской культуры, хотя никогда не были связаны с черняховскими памятниками». В последнем случае могли сказываться и брачные связи.
Подобно тому, как на Западе варварские племена, разгромив Рим, стали незаметно проникаться отдельными элементами его культуры, так и вновь продвинувшееся в Приднепровье славянское население стало постепенно усваивать некоторые местные традиции. В условиях сохранения родоплеменного строя усвоение нового совершалось медленно. Но к эпохе образования Древнерусского государства здесь складывается весьма любопытная ситуация.
Именно от этого периода антропологи имеют сравнительно многочисленный материал, резко выделяющий полян на фоне других племен. Интересно также сочетание двух обрядов погребения, распространенных по всей территории, где ранее были представлены «древности русов». Наряду с ясными славянскими трупосожжениями (отличавшимися, однако, от древлянских) здесь в значительном количестве представлены трупоположения в срубных гробницах.
Как отметил Б. А. Рыбаков, «ни хронологического, ни социального различия между дружинными курганами с сожжением и со срубными гробницами не заметно» [605] . «Далеким прототипом срубных гробниц на этой территории, — по наблюдениям автора, — являются скифские курганы» [606] . Л.А. Голубева отметила, что «погребения с трупоположением представляют собой наиболее богатую по инвентарю и наиболее многочисленную группу киевских погребений» [607] . Среди этих погребений также выделяются срубные гробницы. Автор подчеркивает, что «массовый инвентарь погребений в срубных гробницах… совершенно однотипен аналогичным находкам из киевских погребений в грунтовых могилах». (Речь идет о трупоположениях.) Но «обилие и особое богатство украшений, изящество ювелирных изделий из золота и серебра, роскошные одежды, наличие большого количества диргемов в составе инвентаря резко подчеркивают принадлежность их владельцев к высшим кругам киевского общества» [608] . На особое значение указанных погребений для Киева обратил внимание и М.К. Каргер. «Погребения этого типа, — говорит он, — …представляют господствующий погребальный обряд социальной верхушки киевского общества IX–X вв. Более того, изучение киевских погребений различных социальных слоев позволило установить, что обряд ингумации характерен не только для верхов киевского общества в IX-Х вв., но широко распространен и в рядовых погребениях горожан этого времени» [609] . Если Л.А. Голубева полагала, что оба обряда погребения принадлежат одному и тому же славянскому этносу, то М.К. Каргер акцентировал внимание на этнических различиях. «Эти существенные отличия в погребальных обрядах, — заключал он, — … присущи не только погребениям
605
Б.А. Рыбаков. Древности Чернигова МИА. № 11. М.-Л., 1949. С. 22.
606
Там же. С. 53. Ср.: его же: Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 40, 117. «Более тысячи лет, — замечает здесь ученый, — отделяют скифские курганы от славянских; устанавливать поэтому непосредственную связь между ними трудно, по необходимо отметить, что тип скифских срубных гробниц Киевщины и Полтавщины воскресает позднее именно в этих же географических пределах».
607
Л.А. Голубева. Киевский некрополь. Там же. С. 106.
608
Там же. С. 114.
609
М.К. Каргер. Древний Киев. Т. 1. М.-Л., 1958. С. 228.
610
Там же. С. 229–230.
Богатый инвентарь трупоположений в Киеве и некоторых других дружинных некрополей Приднепровья (в частности Шестовиц под Черниговом) давно привлекал внимание норманистов, и в их построениях эти погребения зачислены в разряд норманских [611] . В нашей литературе своеобразный «почин» в этом направлении представлен статьей трех авторов: Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева, В.А. Назаренко. По мнению авторов, «даже те скудные сведения, которыми мы обладаем, позволяют отметить сходство не только в устройстве камер в Киеве и в Бирке, но и в ориентировке на север, северо-запад и юго-запад. Погребальный инвентарь в киевских могилах, как правило, далеко не полный, также находит много аналогий в Бирке (оружие, конская упряжь, фибулы, игральные фишки, ларцы). И в Бирке, и в Киеве эти погребения характеризует высший слой дружинной или торговой знати. В пользу мнения Т. Арне и X. Арбмана об этнической принадлежности этого погребального обряда говорит и наличие подобного типа памятников в двух крупных политических центрах Древней Руси (Киеве и Чернигове), для которых наличие в составе военно-дружинной знати некоторого числа норманнов засвидетельствовано письменными источниками» [612] .
611
Ср.: Т. Arne. Scandinawische Holzkammergraber aus der Wikingerzeit in der Ukraine // Acta archcologica. Kobenhavn, 1931, S. 285–302.
612
Л.С. Клейн, Г.С. Лебедев, В.А. Назаренко. Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения / Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970, С. 234.
Наблюдения трех авторов, безусловно, заслуживают серьезного внимания. Они ставят проблему. Но им представлялось, что более полные данные будут обязательно свидетельствовать в пользу норманского происхождения киевских дружинников. Между тем расширение области сопоставлений в сферу антропологии дало прямо противоположный результат: доказано практическое отсутствие в Киеве германских элементов.
Сама проблема зарождения обряда трупоположения на территории Швеции труднее разрешима, нежели вопрос об истоках этого обряда в Приднепровье, где он не исчезает с эпохи неолита. Этой проблемы ниже еще придется касаться. Пока же напомним отмеченный выше факт (заключения Т.И. Алексеевой), что по антропологическим данным германская примесь в трупоположениях Киева не прослеживается, а в Шестовицах она составляет незначительный элемент (о чем тоже речь будет ниже).
Для понимания существа происходивших в Приднепровье в VIII–IX вв. событий важно было бы объяснить истоки различий в наборе инвентаря в погребениях разных типов. Вряд ли будет достаточным простое соотнесение: больше инвентаря — богаче и выше по положению. Такой подход оправдан только для установления социальной принадлежности в рамках одного типа верований. Обряд трупоположения предполагает, как правило, более полный набор сопутствующих предметов, чем это требуется при обряде трупосожжения. Тем не менее можно говорить об определенных изменениях в соотношении разных этнических и культурных групп внутри поляно-русской территории на протяжении от VI до IX–X вв. Подобно тому, как завоеватели — германцы и прочие варвары подвергались влиянию завоеванного романского населения, и новая славянская волна, появившаяся в Приднепровье в VI в., постепенно проникается местными традициями, а этнические группы, оказавшиеся на первых порах в зависимости от пришельцев, в силу далее зашедшего процесса социальной дифференциации снова выдвигаются на первый план.
Возрождение обряда, перекликающегося с лесостепным скифским и еще доскифским, вряд ли было случайным. Почти наверняка доскифские верования сохранялись у определенной части местного населения. Однако они не могли проявляться совершенно свободно ни в скифское, ни в черняховское время, поскольку носители их оставались в этих культурах на нижних ступенях социальной лестницы. Такое положение сохранялось и после славянского вторжения VI–VII вв. (многочисленные клады упоминавшихся «древностей» могли зарывать и от пришедших в движение северных славянских племен). Накануне образования Русского государства в Приднепровье происходят изменения, в результате которых оживают очень давние традиции.
Одной из особенностей срубных погребений Киевщины является сопровождение умершего, видимо, насильственно умерщвленной женщиной и конем. О первом довольно подробно рассказывает Ибн-Фадлан, правда, применительно к обряду трупосожжения: умершего сопровождает любимая жена (а не рабыня). Описанию Ибн-Фадлана, в частности, соответствуют погребения типа знаменитой Черной Могилы [613] . Помещение в сруб коня — явление для славян не характерное. Оно может быть связано с оживлением традиционных представлений (например, уходящий в эпоху бронзы обряд погребения с повозкой). Погребения с конем характеризовали также аварские могильники. Но в данном случае может представить больший интерес другая параллель: Прибалтика.
613
Ср.: Б.А. Рыбаков. Древности Чернигова. С. 24.