Национал-большевизм
Шрифт:
«Что такое свобода оборота? Это свобода торговли, а свобода торговли — это назад к капитализму. Мы находимся в условиях такого обнищания, переутомления и истощения главных производительных сил крестьян и рабочих, что этому основному соображению, — во что бы то ни стало увеличить количество продуктов — приходится на время подчинить все».
Вот прямая, смелая, мудрая постановка вопроса. Никаких двусмысленностей, шатаний, никаких экивоков. Дан содержательный лозунг, определяющий собою очередной этап. Поневоле вместе с Зиновьевым вспомнишь пролетарского поэта и его досаду, что ныне:
— Политотчет ЦК читает не Ленин!..
Недавно в беседе с одним из видных нынешних московских спецов, человеком большой, благородной интеллигентности и горячо преданным своей работе, ему прежде всего был задан естественный для нас, нетерпеливый «общий» вопрос:
— Ну, скажите, как же Вы все-таки определите основное содержание этого изумительного семилетия?
168
«Новости Жизни», 7 ноября 1924 года.
Он ответил раздумчиво, просто и задушевно, после короткой паузы:
— Основное содержание?.. По-моему, оно в том, что Цека стал на семь лет старше за это семилетие…
Хороший, выразительный ответ. Его тавтология отнюдь не тавтологична. Он чреват углубленною мыслью, и сегодня, в день юбилея, особенно хочется его вспомнить, обдумать, развить…
Да, семь лет. И каких! Если в 1795 Буасси д'Англа имел право воскликнуть:
— Мы прожили шесть столетий в течение шести лет! — то разве теперешний Цека не может повторить этого восклицания с поправкой на лишний год-столетие?
И еще с одной очень важной поправкой:
Те шесть лет великой французской революции были годами бурных перемен власти, переворотов, последовательной смены разнохарактерных конституций. Падение монархии, падение Жиронды, падение Робеспьера: эра перманентных «падений»… Наше семилетие, напротив, — упорное «стояние», настойчивая жизнь единой государственной системы, единой партии, единой власти. Там — ни король, ни Верньо, ни Робеспьер, ни Директория не успели «постареть на шесть лет». У нас Цека — состарится вот уже на семь.
Семь лет власти, борьбы, разочарований, побед. Семь лет сплошного напряженного опыта. От власти уже перестает кружиться голова, борьба, не сломив, закалила, разочарования рождают трезвость, победы — уверенность в себе. В прошлом — детская заносчивость, юношеский энтузиазм. В прошлом — пьяная поэзия бунта, перчатки фактам, жизни, истории. В прошлом все это… Стало серее, но зато тверже, зрелее, солиднее: –
Привычка — душа держав…
В 917-18 — собственными торпедами топили черноморский флот, злорадно истребляли золотой рубль как буржуазный предрассудок, выстукивали чичеренскую брань по радио «всем», эффектными жестами дарили соседям области и провинции, «не глядя» подписывали отказ от Батума, Карса — и чего еще?
В 924 — до изнеможения торгуются из-за лишнего процента нефтяных доходов на Сахалине, из-за контролера на КВЖД, из-за «престижа» на Унтер-ден-Линден'е, стучат по радио чичеренские любезности «дружественным державам», любовно лелеют каждую новую миноноску, каждый воздушный корабль, копят копейками золотые червонцы…
Скептики напыщенно спросят — стоило ли тогда сеять великие потрясения?
Боже, что может быть наивнее скептиков?..
Прислушаемся лучше к той мудрой всепримиренности, с которой умел к такого рода явлениям подходить старый Карлейль:
— Не страшитесь санкюлотизма, признайте его за то, что он есть, — за ужасный и неизбежный
«Ужасный и неизбежный конец многого и чудесное начало многого». Прекрасная формула. Конец доступен нашему сознанию и, следовательно, мы обязаны его осознать. Начало всегда таит в себе много иррационального: его скорее можно ощущать, нежели сознавать.
Конец России Тургенева, Гончарова, России Чехова. Но также и России Белинского, Михайловского, Керенских, Родичевых. Кончена дворянская Россия, но спета песнь и «оппозиции, как мировоззрения», кокетничанья радикализмом, «аннибаловых клятв», игры в «общественность» и парламентские бирюльки, превращенные в самоцель. Вместо всего этого привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Конст. Леонтьева:
— Нужно властвовать беззастенчиво!
Пришли новые времена, суровые времена, и умный Шульгин недаром недавно в своем ехидном ответе Милюкову пишет о «милитаризации политических сил», о правящей партии как «армии в сюртуках». Да, эти семь лет заставили многому научиться и многое забыть. И прежде всего — они родили новое политическое сознание.
За границей, в эмиграции, еще сохранились люди-мумии, люди-консервы. Здесь замаринованный либерал, там заспиртованный монархист, пробальзамированный «народник», перемороженный «демократ». И каждый из них самодовольно мнит себя «оставшимся на своем посту»…, перенеся лишь соответствующие «посты» в Белград, Прагу, Париж, Шанхай. И всем им чудится, что Россия не жила эти годы. В одном курсе некоего почтенного профессора-юриста, написанном в Сербии, прямо так и сказано, что предметом его изложения является «наше дореволюционное право, от которого с восстановлением государственного и правового порядка в России будет отправляться дальнейшее эволюционное развитие нашего отечества». А сейчас, значит, просто — провал, пауза, небытие, ничто! Сами перестав жить, оторвавшись от жизненных, родных корней, остановив свои карманные и мозговые часы кто на феврале, а кто на 25 октября 1917, — эти люди уверены, что перестала с той поры жить родина, а не они. И если «оттуда» им говорят, что за это время пережито не семь лет, а семь столетий — они все равно не понимают, и еще жарче распаляются, задорнее ворчат: роковой эгоцентризм стариков, обличенный поэтом:
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор! [169]
Допустим, впрочем, что старики сами по себе весьма привлекательны. Но у них есть один очевидный минус: они имеют свойство скоро вымирать. Нужды нет, что они «не сдаются», — существенно, что «умирают». А ведь за эти семь лет «там» подросло целое поколение. Подросло без «ятя» не только в орфографии, но и в политике, государственности, всей атмосфере. Новое поколение в новых условиях, жестких, буревых, драматичных, но ведь новых же, новых: вдумайтесь в этот факт и поймите, наконец, что худо ли, хорошо ли, — мы действительно переживаем «неизбежный конец многого»…
169
Из стихотворения Ф.И. Тютчева «Когда дряхлеющие силы…».