Национал-большевизм
Шрифт:
«Совершенно напрасно корите Вы меня «отсутствием тактики»: она у меня есть и сходится с Вашей. «Лояльное, деловое сотрудничество с наличной властью», стремление в плане реальных мероприятий приближать советское правительство к русским условиям и растворять обрывки доктринерских директив в трезвой повседневной работе. Какое же тут отсутствие тактитки? Тут цельная идеология умных и порядочных спецов, работающих не за страх, а за совесть (и не коммунистическую, а свою собственную). Никакого «анабиоза» в моих рецептах нет — ни идеологического, ни тактического. Ни анабиоза, ни беспринципного приспособленчества, ни легкомысленного быстрого перерождения из колчаковца в сочкомы»…
Что же касается упрека г. Бубнова в «рачьем аллюре», то я мог бы его целиком вернуть по обратному адресу. Рецепты примиренчества были впервые провозглашены в начале 20 года. Теперь — конец 23-го. За эти годы отступали ведь именно коммунисты, и отступали в том направлении, которое предуказывалось нами в 20-м году. — Почему бы и не остаться нам пока «в плену своих старых настроений»?…
III
Итак, лояльное, деловое сотрудничество. Но возможно ли в новой пореволюционной России
Этот феникс — живет. Он — несомненный факт. Россия своим страшным лихолетьем обновляется. Старой России нет и не будет. Изменилась народная психология, умерли старые социальные отношения, создаются новые социальные связи, непослушные заклинаниям беженского комитета в Париже и больно огорчающие убежавших в Сербию помещиков. Только слепец может ныне отрицать грань, проведенную в русской истории революцией.
Но ведь не всякий, твердящий «Господи, Господи», войдет в царствие небесное. Мало повторять с почтенным благоговением энное количество раз термин «Новая Россия», — нужно вдуматься в его содержание. Нужно подойти к этому сфинксу, забыв не только формулы эмигрантских упований, но и правоверие коммунистических схем. Если первые погибли с Колчаком и Деникиным, то вторые опрокинуты во всероссийском масштабе «пассивным сопротивлением» русской деревни, к весне 1921 года завершенным Кронштадтом и нэпом. Новая Россия живет не по белому букварю, но ведь и не по «азбуке коммунизма». Жизнь выбирает реальную равнодействующую — не через «формальные коалиции» и прочие атрибуты идиллического демократизма, а логикой своего шершаво-революционного, органического развития. Испепелены всевозможные «каноны», и недаром отмечает вдумчивый наблюдатель современной русской действительности: «схемы прогнозов трещат по всем швам, расширяясь фактами самосознания масс, фактом роста России, освобождаемой от догматических вех и лесов» (А.Белый).
Рост самосознания масс — да, это огромный, решающий положительный фактор. Но и он еще подлежит расшифровке. Массы пробуждаются к самостоятельной жизни, — но каково же содержание жизни, ими избираемой? Как слагаются общественные отношения в послереволюционной России? По какому руслу воссоздается экономика? Какой «человеческий материал» наиболее ценен в данный момент? Какой социально-психологический тип становится героем новой России?..
Только осветив эти вопросы, можно говорить конкретно о «содействии» и «сотрудничестве». И для того, чтобы эти вопросы осветить, нужно прежде всего отказаться от поспешных оценок, от чрезмерного доверия к индивидуальным впечатлениям и «свидетельским показаниям», от гипноза фасадных влияний. Мне кажется, что многим, живущим в пекле событий данной исторической минуты, часто порошит глаза рябь разительных внешних перемен, калейдоскоп словесных мерцаний. «Чтобы увидеть башни города, нужно выйти за пределы городских стен» (Ницше). Мои московские друзья, упрекающие меня в недостаточной чуткости к «эпохальным веяниям», сами находятся в плену исторического мига (пусть рокового и великого) и невольно утрачивают чутье темпа свершающегося процесса. Живя в лесу, они видят больше деревья, нежели лес, они теряют перспективу. Вот почему так излишне патетичны их отзывы о «планетарной» крутизне перемен, о новом в русской жизни. Излишне патетичны и, пожалуй, недостаточно содержательны.
Если судить по объективным данным, — а их ныне вдоволь в одной только советской прессе, — становится ясно, что социальный состав новой России вовсе не является какой-то новинкой всемирной истории. Он радикально нов для России, для русской истории — это неоспоримо и этого нельзя забывать. Но меньше всего приспособлен он для «мировых заданий» официальной программы правящей партии, меньше всего подобает кичиться им перед западными «буржуазными государствами». Новая Россия с ее распыленным пролетариатом, своеобразной «полу— или даже четверть-интеллигенцией», нездоровой еще, но уже цепкой городской буржуазией и, главное, сознавшим свою силу собственническим крестьянством — обещает вылиться в крепкое, но по существу своему далеко не социалистическое государство. «Постоявшие за себя в революции», уничтожившие помещиков и победившие «коммунию» мужички явственно становятся фактическими хозяевами положения. Попытки города мерами государственного аппарата создать «правящий слой», не опирающийся ни на какой экономический фундамент, по природе своей не могут не быть порочны. Будущее — за экономически-прогрессивными, хозяйственно-творческими элементами, а не оранжерейными продуктами политической романтики, лишь обременяющими и без того хворую государственную казну [159] . И власть неизбежно нащупает свою здоровую социальную основу.
159
Примечание ко второму изданию. Бухарин «попросту недоумевает» («Цезаризм», с. 34), как мог я без примечания перепечатать в 1925 году эту фразу. Однако и в 1927-м я перепечатываю его… хотя и с примечанием, но вероятно, не с таким, какое вполне рассеяло бы «недоумение» г. Бухарина.
Радуясь успехам госпромышленности и самым искренним образом желая ее процветания, не могу отказаться от сомнений на тему ее будущего. До сих пор (начало 1927 г.) она остается по существу убыточной. Она содержится за счет и без того «остриженного» населения («высокие цены»), а также продолжающихся скрытых дотаций. Она не в силах избавить страну от затяжного товарного голода. Она треплет в лихорадке червонец, что опять-таки тягостно отражается на народных массах, учитывая их сбережения и отнимая охоту к накоплению.
Под «оранжерейными продуктами» я разумел не только госпромышленность, но и кооперацию. Эта еще в большей степени оправдывает доселе осторожное к ней отношение. Возможно даже, что только коренной реформой политики распределения советскому государству удалось бы оправдать основы нынешней его политики производства.
Зиновьев («Философия эпохи», с. 24) приглашает меня снять «сменовеховские очки» и усвоить
«Подъем крупной промышленности (электрификация) плюс кооперация — сим победиши».
Могу уверить г. Зиновьева, что я смотрю и на ту, и на другую без всяких «очков». И именно потому-то и не могу заставить себя поверить в розовое их настоящее и будущее, хотя и очень хотел бы в них верить. Конечно, многое останется от нынешнего огромного экономического опыта. Чем больше от него останется, тем более будет чувствовать себя удовлетворенной наша национальная гордость. Но разве не ясно, что чисто объективные данные решительно предостерегают от излишней восторженности на этот счет?
Впрочем, нужно ли доказывать это г. Зиновьеву за последнее время немало сломавшему копий в борьбе против «идеализации нэпа» и заслужившему даже суровое соборное осуждение за свое неверие в радужные перспективы советской экономики?!
Когда И.Г. Лежнев говорит о России, как о «не только нации, но и классе», — в этой красивой фразе не видно реального социологического содержания. В современной России, как и в других государствах, не один класс, а несколько, и смешивать воедино столыпинского мужичка с показным рабочим обложки «Коммунистического Интернационала» и нэпмана с заправским рабочим российских фабрик, кстати сказать, весьма мало похожим на здорового дядю с помянутой обложки, — вряд ли правильно. Они объединены лишь в категории нации, но не класса. Новая Россия, будучи нацией, отнюдь не уплотнилась в единый класс. И никакие уличные демонстрации не в состоянии, конечно, опровергнуть этого социологически бесспорного факта. Уличные демонстрации — именно «деревья», а не «лес».
Если уж теперь очевидно, что темп воссоздания русского государства зависит от темпа возрождения нашего сельского хозяйства, — то вырисовывается и «человеческий материал», составляющий фокус новой России. Это в первую голову крестьянин-производитель, «крепкий хозяйственный мужичек». В городе он должен иметь свое выражение, продолжение и восполнение. Таковым, разумеется, не могут быть те «партийные литераторы» и «высоко-политические штатгальтеры» коммунизма, о коих с едкой иронией говорил на 12-м съезде Красин. Их время стихийно уходит. — Так кто же? — А вот это новое поколение хозяйственников, деловиков из рабочих, кооператоров, людей живого опыта, практиков «американской складки» («новизна», как видите, относительна), с личной инициативой, энтузиазмом работы… В большинстве они вышли из революции или, по крайней мере, закалены ею. В основном они — плод той «демократической культуры», о которой очень метко пишет Лежнев. Они внесут нечто новое от революционного огня: — «поправки» к «буржуазной психологии» обычного типа, необходимые сдержки «диктатуры деревни», свежую «равнодействующую» влияний; в значительной степени от них зависит будущее нашего городского быта. Но не нужно забывать рядом с ними и более ординарную капиталистическую буржуазию: она не может, в тех или иных рамках, возродится. Тут вопрос не нашего желания или нежелания, а неотвратимого хода вещей. Сам Ленин на заре нэпа с обычной своей прямотой признал эту неотвратимость («назад к капитализму»).
Итак, новая Россия рождается не по канонам партийной ортодоксии, а по законам реальной крестьянско-рабочей революции, с советской властью и компартией во главе, но со своим собственным содержанием, перед коим фактически вынуждена склоняться и компартская советская власть, поскольку она «не хочет разбить собственной головы» (недавнее признание Троцкого о нэпе).
А раз так, раз этот процесс выявился уже в достаточной мере, то в новой России есть место не одним только коммунистам и коммуноидам. Жить и работать в новой России становится возможно, отнюдь не перестраивая своего разума и своей психологии на официальный коммунистический лад. Пусть еще не всем, но уже многим. Не только врачи, инженеры и агрономы, но и спецы более щепетильных отраслей ныне уже могут прилагать к делу свои способности и знания — с уверенностью, что их труд не пропадет даром для родины. Воистину, нужно искать этот спасительный «средний путь между сопротивлением, которое само себя губит, и раболепством, которое себя бесчестит». И он может быть найден. Ручательство тому — та «равнодействующая», которая явственно начинает различаться «сквозь магический кристалл» бурных и трудных революционных лет.
О нашей идеологии [160]
I
Недавно в письме И.Г. Лежнева нам (группе «Русской Жизни») был предъявлен следующий упрек:
«…Вся группа в целом, живущая на берегах Великого океана, как-то не чувствует велико-океанской эпохи, в которую вступило человечество, интернациональной идеи нашего века, — идеи, которая по своей мощи и резонансу шире христианства, буддизма. Новая религия, под знаменем которой встает новый век, с новой государственностью, с новой культурой, — этого просмотреть нельзя, об этом каждодневно сигнализируют и Запад и Восток — каждый по-своему. С обязательной улыбкой заметить мимоходом, что эти заветы посланы вглубь истории, по доброму примеру французской революции, — значит ограничится красивой и светской отпиской»…
160
«Русская Жизнь», выпуск четвертый, октябрь 1923.
В этих строках затронута чрезвычайно существенная, серьезная проблема одновременно и «принципиального», и «тактического» характера. Необходимо отдать себе в ней вполне ясный отчет, тем более, что и в печати нам уже неоднократно приходилось слышать упреки в некоторой «старомодности» нашего национализма, неизбежной ограниченности нашего патриотического кругозора, в недостаточном чутье тех «катастрофических» перемен, которые вносит в мировую и русскую историю нынешний кризис. Тем острее потребность эти упреки и возражения основательно продумать, что их доводится нередко выслушивать и от близких нам тактически в данный момент общественно-политических течений, — например, от берлинских «наканунцев» («соскользнувших влево» сменовеховцев) и московско-питерских примиренцев (Лежнев, Тан, Адрианов). Само собою разумеется, что и коммунистические идеологии, со своей стороны, вполне присоединяются к подобным обвинениям по нашему адресу, формулируя их еще более выразительно: