Над Черемошем
Шрифт:
— А электропилы? — одновременно спросили Василь и Иван.
— Едут. Из Ижевска.
— К-5?
— К-5! Впервые в наших горах, где только топор мозолил руки гуцула, разгуляется электропила.
— Философия! — качает головой Василь.
— Это что значит? — опешил Марко.
— Славно, чудесно — вот что это значит!
— А нам, товарищ секретарь, доверят электропилу? — замирая, спрашивает Иван Микитей.
— Доверят. Василь будет мотористом, а ты, Иван, — его помощником. Беритесь, гуцулы, за
— Философия! — Иван утвердительно кивает головой.
Поезд тронулся. Василь на ходу вспрыгнул на платформу с лесом.
В соседнем вагончике девушки запели песню, и она поплыла над пихтовыми склонами гор, тихая и ладная, как и эта вечерняя пора, пора надежд и любви.
Иван, напевая песню, подходит к хате, ставит у дверей топор и отправляется на леваду.
— Ты что это свою хату обходишь? — спрашивает с порога мать.
— Дело у меня.
— И серьезное?
— Эге!
Мать улыбнулась, а Иван подался через леваду к своей Настечке. Вот и душистый скирд — место встреч с любимой. Но Настечка еще не пришла. Парень нетерпеливо повертелся вокруг скирда и медленно побрел ко двору Стецюков. Там он украдкой перелез через тын и припал к окну в боковой стене хаты.
Посреди комнаты стоит, одеваясь, его Настечка. Но почему она такая сердитая? Кто ее обидел? Руки у парня сами сжимаются в кулаки, и он чуть не выдавливает лбом стекло.
На лавке сидит темный, как ночь, Дмитро Стецюк, за ним встревоженная Ганна, а возле кровати переминается с ноги на ногу подросток Максим с книжкой в руках.
— Ты слышала, девка, что я тебе велел? — говорит Дмитро, глядя исподлобья на дочку.
— Слышала! — коротко отрезала та.
— И собираешься?
— Сами видите.
— Может, ты не на собрание?
— Нет, на собрание.
— И как тебя, такую упрямую, господь бог терпит? Не пойдешь ни на собрание, ни в колхоз! — Дмитро решительно поднялся из-за стола.
— Вот еще! Пойду и на собрание и в колхоз!
— Не пойдешь, девка, ей-богу, укорочу тебе язык и норов! Будешь делать не по-своему, а по-моему! — Отец стукнул кулаком по столу. — Уважь себя и меня!
— Это вы не уважаете ни себя, ни меня, а один только язык да желчь проклятого Бундзяка.
— Боже мой, ну что ты мелешь! — Дмитро боязливо оглянулся на окно, потом резко схватил Настю за плечо, повернул ее лицом к красному углу. — Видишь, видишь святой образ? Вот, гляди, крещусь на него — не пойдешь в колхоз! — Дмитро с поклоном яростно перекрестился, глянул на дочку — и не узнал ее.
— Видите образ? Святой он или нет, не знаю. Вот, крещусь на него, что пойду в колхоз! — Настечка горделиво выпрямилась, открыто посмотрела на отца и вышла.
— Я тоже пойду с Настечкой! — натянутым, как струна, голосом крикнул Максим и, схватив обеими руками крысаню,
— Боже мой милосердный! — Стецюк обессиленно опустился на лавку и до боли сжал виски высохшими руками. — Как мне прожить на свете? Что делать с такими детьми?
— Дмитро, а может, послушаться их? Это ж твои дети, твоя кровь. На что же нам слушать Бундзяка, Космыну, а не своих детей? — тихо уговаривает мужа Ганна.
— Да ведь дети словами говорят, а Бундзяк и Космына — топором и смертью.
— А может, Дмитро, недолго уж им говорить? У нас их слова болячками в печенках сидят. А что сидит у людей в печенках, тому недолгий век. Ты послушай Настечку…
— Да как же теперь, Ганна, послушать, если я на святой образ перекрестился?
— Так, может, мы его, чтоб не гневался, завесим?
— Завесим?
Дмитро, немея от страха, встретился глазами с черным взором святого.
Жена едва заметно улыбнулась, поняв, что гнев мужа остыл. Она, не одеваясь, вышла во двор, позвать своих таких непослушных и таких дорогих детей. Может быть, они еще не убежали на собрание.
На свежей осенней леваде тихо, только порою сорвется ветер, разнося запах горного сена. Возле стога кто-то всхлипнул. Кто же еще, кроме Настечки! Вот уж характер! То упрется, как кремень, так что сладу с ней нет, то расплачется тайком, чтобы и мать не видала.
И Ганна, исполненная жалости и материнской гордости, спешит к стогу. И вдруг слышит, что ее Настечку успокаивает ласковый голос парня. Кому же еще там быть, кроме веселого и статного Ивана Микитея?
У стога заплаканная Настечка ластится к Ивану.
— Иванко, теперь меня в комсомол не примут?
— Почему же не примут?
— Да ведь я крестилась на образ!
— Это не ты крестилась, а справедливая ненависть твоя.
— Так примут?
— Ясно!.. А я тебя еще больше люблю.
— За что?
— За гордый характер! — Иван поцеловал ее. — С таким характером можно большим начальником стать.
Над подгорным селом Гринявкой в хаосе облаков раскачивается месяц, то выхватывая из тьмы, то снова погружая во мрак очертания гор и серебристую кипень реки.
Перейдя вброд Черемош, Василь дошел лугами до околицы села, осторожно обошел вокруг хатки, на маленьких оконцах которой дремал иней лунного света, и снова вышел на улицу. Прямо на него налетела голосистая стайка детворы, и Василь перехватил одного мальчугана.
— Ой, пустите! — закричал тот, стараясь вырваться.
— Федь, Мариечка дома? — спросил его Василь на ухо.
— Дома, на собрание спешит, а дед все задерживает ее разговорами про жизнь. Пустите!
— Куда же ты?
— Куда? — удивляется Федько. — На собрание! Будут выбирать, кому ехать в большие колхозы.