Над Черемошем
Шрифт:
— Так ты же теперь и без злотых получила мои морги. Разрубили мою земельку на куски! Слыхал, сама засевала надел?
— У меня на то руки, чтоб сеять…
— Собери нам поесть. И завесь окна.
— Я завешу, пане Касьян.
Пузатый, как бочонок, Качмала стаскивает с сундука одеяло, наматывает его на руки и каким-то чудом одновременно засовывает под полушубок платок хозяйки. Шныряя по хате, он проворно завешивает окна, а тем временем туловище его распухает, перекашивается на сторону, и от этого кажется, что он стал ниже ростом.
— Выходит, делегаткой
— Люди выбрали меня, — отвечает Ксеня, стоя у печи.
— А дочку тоже люди выбирали?! — Бундзяк вдруг приходит в ярость. — Тебя люди выбирали? — кричит он, дергая за руку Калину.
Девочка посмотрела на него, как взрослая, и неожиданно для всех ответила:
— А кто же? Люди! Сам секретарь районной партии голосовал за нас с мамой.
— Заткнись, большевистское семя! — Бундзяк с размаху вцепился растопыренной пятерней в косы девочки и дернул их. — От земли не видать, а туда же, большевичится!
— Не троньте ребенка, пане податковый экзекутор! — Ксеня, страшная в гневе, бросилась к нему. — Она вам злотых не задолжала!
— Врешь, быдло! Вы с чьей земли хлеб едите? Вы мне платили за землю? Ты еще, подлянка, кровавой юшкой обольешь мои искромсанные поля, а иные удобрят их и телами своими. О моих моргах известно и в Америке. Погоди, я вас буду за них и судить и казнить!.. Слушай, делегатка, не хочу я ради святого воскресенья марать руки об тебя и о твоего выродка. Ты по глупости поверила, что большевики и впрямь могут переиначить всю жизнь, наделить всех счастьем. Ни бог-отец, ни бог-сын, ни бог-дух святой, ни все правители не смогли сделать этого за тысячи лет. А вам морочат мозги: в колхозе переменится и земля и вся жизнь. Одному председателю там будет хорошо, а всем остальным беда. Приглядись к этому получше! И запомни: пока люди плодятся, будут волы и погонщики, а равенство наступит только перед господом богом, в высоких небесных садах, где мы с тобой заживем, как Адам и Ева, — и он, криво усмехнувшись, потянулся рукой к подбородку Ксени. — Напугал? Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — обдергивая рубаху, плотоядно подхватил Качмала. — Неси-ка, баба, еду на стол. А ты, — обратился он к третьему бандиту, — смени Вацебу, а то закоченеет там босиком.
Бандит, поморщившись, неохотно вышел. Вскоре, едва сдерживая дрожь, вошел Вацеба.
— Озяб? — неприязненно встретил его Бундзяк. — Жаль, что утопил в Черемоше башмаки, а не голову.
— И правда, жаль, — Вацеба безнадежно махнул рукой.
— Как разговариваешь! Раскис, как хвост у головастика. Пора человеком стать.
— Пора, пора, только бы можно было, — покачал головой Вацеба.
— Ты это о чем заговорил? — насторожился Бундзяк. — Вот как дам тебе…
— Ничего вы мне не дадите: вы привыкли не давать, а забирать, — равнодушно пробормотал Вацеба.
Бундзяк рванулся к нему с кулаками, но на полдороге остановился, прошипел:
— Придешь в убежище — я тебе так дам, что на весь твой куцый век хватит!
Вацеба поморщился, потом неловко подошел к Калине. Девочка
— И у меня где-то есть девчонка, как белая гусочка, и мальчишек двое, — проговорил он про себя и снова глянул на Калину.
— А у меня для тебя во какой мальчуган припасен! — крикнул Качмала, тыча под нос Вацебе кулак, и расхохотался.
— Ксеня, — строго заговорил Бундзяк, — мы сейчас не положим твою голову на порог, не будем убивать делегатов. Отправляйтесь поглядеть на большевистские колхозы, а когда приедете и захочется вам еще пожить, скажете людям так, чтобы им никогда не пришло в голову скопом работать… Ну, лей, что варила.
Ксеня подала большую миску с едой, и лица бандитов заволокло паром.
Беспомощно дрожит слабый огонек плошки, и жалостно дрожат слезы на ресницах Олены.
— Лесь, отдай уж им сапоги, может скорей уедут, — плачет она, нагнувшись к мужу.
И вот Вацеба поспешно, словно боясь, что у него отберут, обувается, под скорбным взглядом разутого Леся, в новые сапоги.
— Взвалишь на плечи здоровенный мешок с харчами — вот и не помрешь там с голоду, — поучает Бундзяк Леся и Олену.
— Да я скорей всего не поеду, не в чем. — хитрит Лесь в надежде, что, может быть, вернут ему сапоги.
— В постолах поезжай!
— А может, я сменяю у вас… постолы на сапоги? — учтиво обращается Лесь к Вацебе.
— Будет уж! — оборвал Бундзяк. — Все равно там с тебя сапоги снимут, с кожей сдерут. Там все в лаптях ходят, так что не намозолишь глаз колхозникам.
— Так, так, — не зная, что сказать, бормочет Лесь.
И вдруг Бундзяка окликнул с печи ласковый голос Галибея:
— Пане старшой, не вернуть ли вам в самом деле сапоги Лесю Ивановичу?
— Кто там еще каркает?! — хватаясь за оружие, вскричал бандеровец.
Галибей, стряхивая с одежды просо, слез с печи и смущенно улыбаясь, стал босыми ногами на лежанку. На миг взгляды бандеровца и зоотехника скрестились. Узкие брови Бундзяка взлетели вверх, потом опустились, нахмурились.
— А зачем же это — возвращать сапоги? — спросил он уже спокойнее.
— Вы, пане старшой, гуцул, и Лесь — гуцул, — охотно и смело пояснил Галибей. — Так зачем же вам выставлять на люди свою бедность? Там надо себя с самой лучшей стороны показать, чтобы знали национальную прелесть наших уборов и любовались ею, как в театре. Пускай туда люди едут в самых лучших сорочках, киптариках, сапогах!
— Сымай делегатские сапоги! — вдруг приказал Бундзяк Вацебе, и тот с таким рвением принялся стряхивать их, словно они жгли ему ноги. — Найдем другие, не делегатские. Благодари, Лесь, своего защитника.
Лесь взглянул на Галибея со страхом и благодарностью, хотел подойти к нему, но голос Бундзяка приковал его к месту:
— Ты, Лесь, любишь хозяйствовать, и ум у тебя в голове свой. Не сменяй его и там на чужой. Станут тебя посылать в один колхоз, а ты просись в другой, а то там один колхоз устроили специально для экскурсий, чтоб морочить таких, как ты.