Над горой играет свет

Мадженди Кэтрин

ГЛАВА 6. Тут оба нарубили дров

Какое-то время мама ходила в церковь. Никто из нас больше туда не рвался, мама и не настаивала. Мы оставались дома с папой, разыгрывали пьесы Шекспира. Мика был Гамлетом и читал монолог «Быть иль не быть». Я играла его маму, которую в конце отравили. Энди убивал Гамлета мечом, а папа изображал всех остальных персонажей.

После последнего своего визита к баптистам (это было в воскресенье) мама вернулась разъяренная, как кошка, которую облили водой. Отправилась сразу

на кухню, а оттуда вышла в гостиную с наполненным полосатым стаканчиком, в котором плавала одинокая ледышка, выпила в два глотка. Пустой стакан она шмякнула прямо на мою раскраску, я заехала кисточкой за контур, пони получился горбатым.

— Ну и тупица этот Фостер Дьюрант, — прошипела мама.

Пришел папа, он стриг лужайку. Пока мама готовила мясной рулет, пюре и зеленую фасоль, он потягивал коктейль.

Почему Фостер Дьюрант тупица, мама не сказала, но я и сама могла бы ей сказать почему, я давно это поняла. Остаток дня прошел тихо, больше не возникало никаких разговоров насчет церкви и проповедников, я вздохнула с облегчением.

Когда я легла, папа пришел мне почитать. Сказал, что Шекспира хочу слушать только я. Раскрыв книгу, он любовно разгладил страницу и отпил из стакана, чтобы прочистить горло. И вот что он прочел: «…сказать о человеке, любившем неразумно, но безмерно; не склонном к ревности, но доведенном до исступленья…» ^[9]

Я почти сразу провалилась в сон.

Накануне лета все у нас пошло наперекосяк. Началось вот с чего: мама побежала в ванную, и ее там вырвало. Потом она вернулась в спальню, я принесла ей воды и соленый крекер. На следующее утро маму опять тошнило, она велела не говорить папе.

Так оно и продолжалось, но однажды мама, выйдя из ванной, упрямо вскинула свой острый подбородок. Я пошла за ней на кухню. Она доставала из шкафа и холодильника продукты и пакетики, все для картофельных хлебцев и для сдобного хлеба. Для хлебцев она почистила несколько картофелин, порезала, положила их в банку, туда же добавила муку, соль, сахар, соду и разрыхлитель, налила теплой воды и кипяченого молока, потом закрыла банку крышкой и поставила ее в кастрюлю с горячей водой. Это все должно было потомиться, прежде чем мама начнет готовить тесто.

Пока грелась эта закваска, мама успела размешать дрожжи для сдобного хлеба с корицей. Повеяло ароматами бабушки Фейт. Потом я ее увидела. Она стояла рядом с мамой и смотрела, как мама мешает разведенные дрожжи. Потом она отвернулась и медленно покачала головой. Это означало, что нас подстерегает какое-то несчастье.

Наконец сдобное тесто было готово, мама сказала:

— Теперь бей не жалей. Надо выбить из теста воздух, оно пыхтит и чавкает, как собака, буду колотить, пока не умолкнет. — Мама мяла его и била в три захода. — А когда забродит закваска в банке, начну готовить хлебцы.

— Мам, ты меня научишь?

— Когда-нибудь обязательно.

— А почему не сейчас, мамочка?

Она резко выдохнула.

— Сейчас у меня нет настроения. Все, не мешай думать.

В ту субботу мы с мамой были одни. Папа отправился на

работу, Мика с Бастором пошли к ручью ловить саламандр. Я попросила его набрать гладких камушков. Иногда он приносил мне пригоршню, иногда забывал. Энди находился у миссис Мендель, она угощала его молоком и печеньем. Она пекла очень вкусное овсяное печенье. Меня тоже приглашали, но я осталась с мамой, боялась, вдруг ей снова станет плохо.

— Мам, и как ты можешь столько его колотить?

— Я же тебе сказала. Так легче думать. — Она снова запустила пальцы в клейкое месиво.

— А о чем ты думаешь?

— О том, что не твоего ума дело.

— А почему оно не моего ума?

— Марш отсюда, иди играть. Твоя болтовня мешает мне думать.

Я состроила обиженную гримасу, очень обиженную, но это не подействовало.

— Я сказала — марш. И поскорее!

Я побежала к себе и вперилась в книжку про Дика и Джейн, они хотя бы веселые и забавные. Потом я гоняла по горам верхом на Фионадале, пока не услышала, как папа достает ключи и вешает на крючок шляпу.

— Фред, мне нужно с тобой поговорить, срочно! — крикнула мама, как только папа распахнул входную дверь. Я тут же распахнула свою, чтобы быть в курсе, в коридоре сладко пахло свежеиспеченным хлебом.

Папа сразу двинул к холодильнику. Я услышала звяканье льда.

— Я должна кое-что сказать, хотя тебе это точно не понравится.

Они пошли в свою спальню и закрылись, я тихонько вышла в коридор и подкралась к их двери. Я взяла с собой Фионадалу, мало ли что, она могла мне пригодиться.

Мама говорила:

— …тут оба нарубили дров, муженек.

— Наломали, — сказал папа. Снова звякнул в стакане лед.

— Наломали, напилили, мне без разницы.

— Я думал, ты подстраховалась.

— Та-а-ак, значит, это я виновата.

Хлопнула дверца шкафа.

— Я тебя не виню.

— Не успею одного родить, и снова — опа. Никакой передышки. Как у моей мамы.

— А что в этом плохого?

— Что плохого? Устала я, вот что. Ты с ними не сидишь. Занимаешься черт знает чем с этой Ки-и-имберли-и.

— Мне начхать на Кимберли. Кстати, то же самое могу сказать про тебя и твоего проповедника.

— Сейчас же заткнись, слышишь? Заткнись!

Что-то шмякнулось об стену, я даже вздрогнула.

— В общем, оба хороши, два веселых гуся, — сказал папа совсем даже не злым, а грустным голосом.

— Ну да. Так и есть, Фред.

Пришел Мика, уселся рядом, напугал меня чуть не до смерти, подкравшись тихо, как леопард.

— Слушай, Ви, чего это они, а?

— Не знаю, — прошептала я.

Мамин голос вдруг завибрировал, стал похожим на ржание маленького пони.

— Я хочу быть стройной. Это раз. Я хочу хоть иногда делать нормальную прическу. Я хочу ходить на вечеринки и на танцы и не ломать голову над тем, кого бы попросить присмотреть за детьми.

Я представила, как мама разгибает по одному пальцы, сжатые в кулачок, и пронзает папу бешеным взглядом.

— Ради бога. Что теперь-то ссориться. Все равно уже поздно.

— Я попросила у Руби ее средство.

— Что?