Над горой играет свет

Мадженди Кэтрин

— С тобой он не был счастлив. Ни одна не сможет тягаться в этом со мной.

— У нас с ним ничего не было! — Кимберли утерла ладонью нос.

Подскочил сотрудник с майонезным пятном на губе и погладил Кимберли по спине.

— Что тут вообще устроили?

Кимберли уткнулась лицом в его белую форменную курточку:

— Джон, она ненормальная.

— Да видел я. Хуже кошки моей соседки, совсем бешеная.

Мама повернулась к сопернице спиной и, взяв нас с Энди за руки, надменно вскинула голову и двинулась к выходу, воистину королева Западной Вирджинии.

Тетка

в бигуди обернулась, дядьки расступились. Но один из них, присвистнув, преградил маме дорогу.

— Женщина, твой муж недоумок. — Он протянул ей руку. — А я — Тимоти.

Она схватила его лапищу, вытащила из сумки ручку и написала наш телефон прямо ему на ладони.

— Пока, Тимоти, кстати, теперь уж он точно не схватит трубку первым.

Она бросила дядькину лапищу, снова взяла нас за руки, и мы отправились в библиотеку.

Тимоти позвонил на следующий день, они болтали почти час. Звонил четырежды, потом состоялось свидание, мама позволила ему зайти. Здороваясь, Тимоти вежливо прикоснулся к шляпе, но зыркал злобно. В следующий раз (второе свидание) он ужинал у нас. Меня и Энди почти не замечал.

Ради третьей встречи мама нарядилась в черное платье с пышными фалдами. Волосы собрала наверх и вдела в уши новые серьги. Тимоти целовал ее и тискал, тошно было смотреть.

— Вирджиния Кейт, мы с Тимоти едем в Чарлстон потанцевать. Присмотри за Энди, ладно? Если что, миссис Мендель тут, в двух шагах.

— Да, мэм. — Я искоса глянула на Тимоти, он на меня. Я уже поняла, что этот дядька Типичное-не-то, но меня никто не спрашивал.

На ужин приготовила нам с Энди сэндвичи с ореховым маслом и повидлом, а после мы долго пялились в телик, пока не начали слипаться глаза. Я укутала Энди одеялом, хотя он ворчал, что он уже большой мальчик и закроется сам. Мамы все не было и не было. Я волновалась.

Позвонила миссис Мендель:

— Ребятки, как вы? Если что понадобится, зовите. Хорошо? Я же вот она, рядом.

Я сказала «хорошо» и повесила трубку, забралась под бабушкино одеяло и вмиг уснула, хотя думала, что не сомкну глаз. Когда проснулась, рядом с кроватью стояла мама.

— С добрым утром, дочка.

— С добрым утром, мама.

И тут я увидела ее лицо. Под глазом был огромный синяк, губа вздулась.

— Ма-а-ам?

Она прижала к моим губам палец.

— Завтрак готов. Оладушки с ежевикой.

Только это и сказала. А Тимоти мы больше ни разу не видели.

Я мечтала уехать на лето к папе и Мике. Папа слал мне открытки и письма, в которых писал о Шекспире, о своей учебе, о том, что Муся-Буся доводит Ребекку до умопомрачения. Они улыбались мне с фотографий, я воображала, что я там, рядом с ними. Муся-Буся прислала фото всех троих, папы, Мики и Ребекки, на фоне своего дома. Дом был кирпичным, вытянутым в длину, обнесенным железной оградой. Мне трудно было представить, что можно жить вот так, за черной решеткой. Во дворе росли основательные коренастые деревья, там, где им повелели. Папа обнимал Мику за плечи, а с другого бока к брату придвинулась Ребекка и смотрела на него. Оба стиснули Мику, как повидло в сэндвиче.

На

обороте карточки Муся-Буся написала: «И кого у нас тут не хватает? Тебя!»

Я смотрела на них с тяжелым сердцем. Захотелось кричать от ярости, но это было бы уже слишком, а как же гордость?

Вошла мама, застав меня, предательницу, врасплох.

— Немедленно убери эту гадость, а то порву и сожгу! Это ведь надо, просто зло берет!

Я спрятала фото в Особую коробку, хотя мне и самой хотелось разорвать его на мелкие кусочки.

А вскоре мама получила от папы письмо, в котором он сообщил, что его семья (так и написал, «моя семья») переезжает в Луизиану, чтобы он мог учиться дальше.

Читая, мама пророчила:

— Не думаю, что его овца будет долго терпеть разъезды по Луизианам и надоест ей нянчиться с чужим ребенком.

Она вскочила и, приплясывая, стала размахивать письмом, потом снова плюхнулась на диван и продолжила читать. Торжествующая улыбка тут же исчезла.

— Та-а-ак, этаего из Луизианы. Видишь? — Она показала мне слова «родилась в Луизиане».

Мама медленно опустила письмо на колени, разодрала на три части, скомкала и швырнула в корзину, позже я, конечно, этот комочек выудила.

— Ладно, еще посмотрим. Наверняка ей все это осточертеет, сбежит, никуда не денется.

— Мам, а что ей осточертеет?

— Лично я точно не стала бы возиться с чужими детьми. Твой папа развлекается в этом своем колледже. А она? — Мама считала по пальцам. — Парится у плиты, моет-чистит, пасет Мику. Так на что спорим?

— Лица у них веселые.

— Иди к себе, Вирджиния Кейт. Что-то у меня тяжелая голова, гудит.

В присланной папой энциклопедии я нашла карту Луизианы, оказалось, она рядышком с Техасом.

Мама попросила папу отпустить Мику домой, навестить нас. Но папа не поддался на уговоры.

— Фредерик, ты совсем долбанулся! — крикнула мама, швыряя трубку.

А потом сделала себе ударную дозу выпивки с шерри-бренди и сообщила:

— Папаша твой не отпускает Мику, мне назло. Пусть, говорит, Букашка и Энди приедут сюда. Ни за что. Ни за что! Сказал, что Муся-Буся обещала… — Она осеклась и покачала головой.

Снова позвонила папе и кротко промурлыкала:

— Фредерик, у меня больше нет семьи, разбилась вдребезги. Больно видеть, какими глазами Вирджиния Кейт смотрит на ваши фотографии. Неужели тебя не тянет домой? — и опять швырнула трубку, и уже никакого мурлыканья, рык разъяренной рыси: — Самодовольный ублюдок!

Я пошла к себе, вытащила из-под кровати Особую коробку. Достала давнишние снимки папы и Мики, когда они ездили рыбачить на реку Грин-брайер. Оба с удочками. Папа в резиновых сапогах, у Мики такие же, но они ему здорово широки, ноги еще по-мальчишески худые. Мика гордо держит форель, будто поймал громадного кита. Когда рыбаки ввалились в дом, мама сморщила нос, целуя папу, так от него несло рыбой, но не отстранилась. Мы ели форель с жареной картошкой, и хлеб с маслом, и шоколадки из «Файв энд дайм». Мы набили шоколадом рты, хохоча, радуясь рыбацкой удаче и классному дню.