Над краем кратера
Шрифт:
Оторваться от прошлого? Иллюзия подобна мигу, когда удаляющаяся суша исчезает из вида, как бы уходит на дно. Кажется, всё – рассчитался навсегда. Но не пройдет и суток, – и вот она, снова всплывшая на поверхность твердь, и с нею память прошлого. Да и прошлое ли это, если жжет, и на губах привкус снега – морозного серебра ночей с нею. С кем? Ниной или Леной? Странно, вдалеке от суши, посреди необъятного моря, они стоят передо мной в равном положении. Но ведь это ненормально, это сбивает с толку.
Лечь на полку в каюте, закутаться, не думать, расслабиться, только и вдыхать запах плесени, йода, кожи, нагретой за день солнцем. Только и следить в иллюминаторе бугры
Проснулся рано. Вышел на зябкую палубу. Замер у вант. Уже было солнце, такое чистое, не ощутимое, что на миг мелькнула надежда: прошлое за кормой. Словно бы необыкновенно легкий воздух наполнен звуками эоловой арфы. Бог здоровья, спокойствия и соразмерности Аполлон перебирает струны кифары.
Из глубин счастливого бездумья всплыла мысль, и, казалось, именно своей спонтанностью она будет надолго сопровождать меня:
Одиночество в юности особенно чисто и неречисто.
Облака стояли поодаль венцом – над морем – как Олимп. Где-то вдали уже напрашивалась суша, лиловела – фиолетовая гамма греков, багряное вино.
Давно не было во мне такого покоя и тишины. Колеблется в пространстве свет.
Уже обозначившись сквозь ванты, меняющая, как Протей, свои лики, наплывает твердь, Таврида. И чудится, летит навстречу нам эллинская «трирема» – как ловки, как сильны гребцы – кажется, корабль взлетает на длинные лопаты вёсел, и вода опирается в сто этих весел, глинисто-желтая, масляно-плавная, тяжко извивающаяся.
Какое спасение, что не выжечь из памяти Элладу, всему давшую наклон, угол, разбег в века, как своим кораблям, сходящих со стапелей гомеровских строк, которые концами своими окунулись во всё размывающую акварельной дымкой синь, в мерцающую облаком влагу моря. И в конце каждой строки – всплеск, вспышка воды на солнце, ореол, водяной, солнечный взрыв. Вода морей омывает эту гигантскую верфь – «Илиаду», где выковывается вся эллинская жизнь – череда кораблей, несущая весь груз эллинской цивилизации.
Спасение в работе, в деле, которое несет мне уже облегающая корабль Таврида, ныне полуостров Крым. Бросает тень на страницы старой книги в моих руках. Кромка синего кристалла вод, прозрачно выпуклых, объемных, блещущих солнечными извивами, начинается прямо за краем книги. Берег или замшелый, напитанный влагой тысячелетий, пахнущий соленой свежестью и плесенью бок корабля пустил побеги – кусты растений, изгибы ветвей, оплетающих берег. Разворачивается вся пластика, вся причудливость эллинского рисунка. Шлемы, поножи, щиты, вензеля, воины, кони, женщины. Развевающиеся складки хитонов. И всё это замирает в глине, в камне, в цвете – мертвый раскопанный город – Троя. Стук лопат в раскопках. В работе – спасение.
Но проплывает – мимо, дальше. Так вот: строишь город, развиваешь улицы, развеваешь флаги, а он отворачивается, грезит морем, уплывает, и вместе с ним – вся твоя прошедшая жизнь. И не заякоришь: цепь выскальзывает из рук, отбивает пальцы, отбывает корабль. Остается лишь ржавчина на пальцах от цепи.
Но были же выходы. Когда амазонки прислали Тесею дары, он зазвал девицу, принесшую эти дары, на борт и внезапно отплыл от берега.
Спасение мира – в деле.
Юго-восточнее Ялты, в узкой зоне на дне Черного моря, на континентальном ее склоне, уходит в глубь клин – до кристаллической части земной коры, до ее подошвы на глубине сорока километров, к очагам и гнездам всех крымских землетрясений. Вся структура Крыма напряжена сжатием. Гигантский блок земной коры, образующий структуру, надвигается на Черноморскую впадину. Пытаюсь ощутить надвигающуюся на меня глубь Земли. Спасение мира – в деле.
А Ялта кишит смуглыми лицами, телами, белыми стенами. Грузят, выгружают, купаются, уходят в горы, рубят деревья, рубят. Из кипарисов строят палубы, с Ливана везут кедры, главным образом, конечно же, для Иерусалимского Храма, но и на корабельные мачты, из дубов делают весла, из бука с оправой из слоновой кости – скамьи, из узорчатых египетских полотен – паруса. И везут, везут – деревянное масло, бальзам, слоновую кость, черное дерево. Драгоценные камни и золото, пурпурные ткани, кораллы, рубины. И выменивают – на строевых лошадей, на железо, свинец, олово, медь. Выковывайте щиты и шлемы, выращивайте воинов – уже угодна богам война из-за Трои. Война, затянувшая в омут всех эллинов. И всё из-за прекрасной, несравненной – Елены. Круг замыкается, как жестокие клещи.
Вырваться в горы.
Профессор Валковский, светило в палеонтологии, лучший специалист по аммонитам, невысокий коренастый старик с седым ежиком волос, красными глазами, потомок донских казаков, медленно, но прочно, все корпусом передвигается по земле прямо на вас. Короткими сильными пальцами то ли хлопает вас по плечу, то ли прощупывает ваши кости. С видимым удовольствием, почти напевая, озвучивает имена аммонитов, как будто тоже пробует их на голос: Тарамелицерас, Стребли-тес оксипиктус. О странностях Валковского ходят легенды. Отправляясь в город, он во всех карманах заготавливает по тридцать или пятьдесят копеек на случай штрафа, ибо переходит улицы в любом месте, где ему заблагорассудится, и забывает брать билет в автобусе. При переезде на новую квартиру, он все хлопоты предоставил своей дочери, старой деве. Сам только вложил в рюкзак обрывки каких-то рукописей и оленьи рога, подаренные ему в молодости ближайшим другом, и так, с ветвистыми рогами по обе стороны головы, прошествовал через весь город, бубня себе что-то под нос. На свисток и стучащие сапоги даже не обернулся, а сквозь рога и через плечо сунул деньги и терпеливо ждал, пока возьмут. Милиционер не стал с ним вступать в объяснения.
Профессор никогда ничего не растолковывает, но под его взглядом, по-моему, начинает четче и быстрей работать мысль. С двумя сотрудниками он ведет геологическую съемку на Чатыр-Даге. Я же занимаюсь этим на Демерджи-яйле с Георгием, который уже несколько лет работает в Институте.
В одной из его комнат прилежно изучаю разрез яйлинской серии пород. Начинается нижним оксфордским слоем юрского периода – глинами с песчаником, конгломератами, рифовыми и слоистыми известняками. По студенческой привычке представляю себе, как море то откатывается, и на мелководье складываются в конгломераты грубые куски пород. Чуть глубже образуются известняки, еще глубинней – тонко дисперсные глины. Под верхним оксфордским слоем лежит титон, а под ним – лузитан. Ими и предстоит заниматься: отмечать на карте, собирать образцы. Гигантский сброс рассек горы, часть которых ушла под море. А в оставшиеся – слои обнажились.