Над краем кратера
Шрифт:
И в этот миг пронизывает меня явно не к месту странная, непривычная для меня патетика человеческого моего призвания. Мое призвание проникать в Землю, добывать из нее, не жалея себя, тепло – нефть, газ, уголь, воду. Да что там, реки, горы, хребты тепла, которое потом любыми путями становится теплом человеческим. Как можно больше его, тепла человеческого. Только оно может стать прочным заслоном леденящему постаныванию, так незаметно и страшно сочащемуся по этим скудным суглинкам и супесям, и дальше-дальше, по всей земле.
Возвращаюсь в дом. Витёк сидит в темноте на
– Подлец, сволочь.
– Ладно, успокойся. Да что с тобой? Не допил, что ли?
– Горит у меня, ссыхается. Понимаешь, что ты сделал? Понимаешь? Нельзя мне так. Сволочь, понимаешь, что ты со мной сделал?
Внезапно понимаю: он мстит мне, он опрокинул на меня эти пять кошмарных дней изматывающей местью, не давал мне продыха, надругался надо мной, подсунул мне продавщицу, Мусю, чтобы лишний раз доказать, какой я мерзкий, ничем не гнушаюсь. Ведь тогда он выкрикивал мне про Светлану, на этот раз он бил без промаха. Голос мой дрожит:
– Витёк, ты мстишь мне за Нину? Все эти дни ты мстил мне за нее, правда?
Молчит. Перестал плакать. Успокоился. Не вижу в темноте его лица. Потом устало, негромко, хрипло говорит:
– Ты Нину не упоминай. Ни к чему ее приплетать, понял? Оба мы ее недостойны.
Ложится, накрывается:
– Я пропавший, а ты, вообще дерьмо, понял?
Меня бьет озноб. Ложусь под одеяло не раздеваясь, пытаюсь согреться.
– Витёк, зря ты. Не было у меня ничего с Ниной. Она встречается с Маратом, помнишь этого баскетболиста?
В ночных глубинах Азии, на самом ее дне, внезапно давно и долго всё, накопившееся в душе, вырывается наружу. Развязывает мне уста. И я – недругу, а, быть может, самому моему врагу, торопливо, чтобы грубо меня не оборвал, выкладываю напропалую. Опять бегу, задыхаясь, мимо, опять и который раз мимо кухонных запахов за глотком чистого йодистого воздуха, мимо несбывшейся возможности стать капитаном, морским волком: ярко мелькнувшим ходом, который мог увести к иной жизни. Мимо скудных теплом и едой детских лет, мимо пышно блещущей меди из «Илиады», уже тогда тяжко отдававшейся в моей неокрепшей детской душе: напоминание и предупреждение. Мимо маминого тела, расплывшегося в горе по земле в сухом солнце сорок третьего года.
Мимо девичьих, крепких ног, так неожиданно и молодо утончающихся книзу. Мимо впервые ощутимого до головокружения женского обаяния. Мимо ее несравнимого ни с чем вокруг самого-в-себе-прекрасного существования, ее бесстыдной смелости в том, как она идет, дышит, ослепительно смеется, обдает прохладой, своеволием, оскорбительной независимостью, пугающей так, что горло перехватывает. Я не называю имени ее, но ведь это Светлана, вошедшая в меня на всю жизнь.
Мимо того вечера у Даньки, душевной моей тупости, когда я утаскиваю Нину, и потом годами мне сечет сердце полоска света, прихлопнутая дверью: покоя мне не давало твое лицо, Витёк.
Мимо Юры Царёва, такой же подлюки для меня, как я для тебя. Мимо оравы наших, идущих по проспекту, и я впервые вижу Лену рядом с Юрой. Не знаю, был ли ты среди них. Ты ведь иногородний. Но я сумел провести трюк: вышел навстречу под ручку с Ниной. Если ты был среди них, это было тебе ножом в сердце. Прости меня, я должен был это сделать, чтобы не потерять окончательно самоуважения.
Но меня ждали вершины, прекрасное существо, с которым я провел два незабываемых дня и ночи у вечного покоя источников Ай-Андри и Ай-Анастаси. Ты знаешь ее, но имя назову тебе позже. Ты удивишься, ты не поверишь.
Оказывается, Витёк, ничто не проходит мимо. Остается.
Печет, как уголь. Живет неотрывно от меня. Нагромождение, горы сетей.
Только сейчас, и в первый раз в голос, выговариваюсь другому живому человеку, пусть врагу. Да и какой он враг. Я знаю, он должен меня ненавидеть: по праву, по интуиции безнадежно влюбленного. Он знает, что Нина до сих пор любит меня, хотя и хорохорится, и держится за Марата, живет в городе нашего студенчества, где вся память тех дней – на ощупь – пальцами прикоснуться можно – работает в школе и никак не может меня забыть, тварь неблагодарную. Чёрт знает, за что меня любит, когда сам себе временами ненавистен.
Но между мной и моим уничижением стоит Светлана. Имя ее, светящееся через века, – из баллад Василия Андреевича Жуковского.
Прислушиваюсь. Витёк лежит недвижно, но чувствую – не спит. Выхожу в ночь. Сажусь у глинобитной стены. Постанывает степь, постанывает. И леденящий этот звук – единственное, что равно заледеневшей в эти минуты моей душе. Возвращаюсь. Витёк спит. Тихо укладываюсь. Когда просыпаюсь на рассвете, его уже нет.
Быть может, эта долгая глинистая скука рождает такую импульсивную жизнь. Пьют и гуляют неделю, потом впадают в оцепенение или отсыпаются. Но когда берутся за дело, то работают с той же хваткой, как пьют или пребывают в спячке. Казалось, не одолею всего того, что предстояло подготовить к отъезду на буровые, но, к собственному удивлению, сделал это быстро и основательно.
Витёк на другой день уехал в поле. Сегодня еду и я. Просматриваю собственный план очередности всего, что надо сделать, и каждый раз кажется, что-то упустил. Уже сижу в кузове, рядом с бидонами, запчастями, аккуратно запакованными, мешковиной, ящиками, пакетами, и машина катит за город. И вот он уже вдали, скудеет, становится совсем плоским. Вот он уже шкурка живой жизни, а потом и вовсе клочок шкурки в бескрайнем плоском пространстве, – шагреневая кожа, уменьшающаяся на глазах, а жизнь-то еще и не начата.
Пустое пространство, пустое – и от этого в первые часы как-то не по себе. По левому берегу Аму-Дарьи располагаются подвижные пески. Длина барханных песков до трехсот километров, ширина – до шестидесяти. Иногда встречаются такыры, и я уже знаю, что приурочены они к прогибам и поднятиям. Увидел воды, темновато посверкивающие, легче стало дышать.
Потом воды отдалились, я уже только догадывался, где они, и глазами пытался цепко держаться за место, где они должны течь. Мне чудилось, что над ними более отчетливо и прозрачно колышется марево в стеклянно застывшем солнечном дне. Или уже начались миражи?