Над краем кратера
Шрифт:
Мы долго молчали. Потом он спросил:
– И её ты тоже бросил?
– Да нет же. Я ее по-настоящему люблю, – наконец-то я выговорил это вслух. В этих словах я впервые был верен себе, как и забытые источники там, в горах, верны себе. Каждый по-своему.
Урчала машина. Я пожал ему руку. Забрался в кузов. И долго еще Витек махал мне рукой, пока его, и вагончик, и шатер не вытеснил песок.
Потом на долгое время тишину вытеснил грохот и лязг буровых вышек, подрагивающих в жарком полдне, суетящиеся бурильщики
А к ночи резкий обрыв грохота у вышки, рядом с которой я обосновался в палатке. Другие отдаленные буровые работали круглосуточно, но звуки не долетали, поглощаемые пустыней.
Нахлынувшая тишина накрывала с головой.
Далеко за полночь меня внезапно вырвало из сна.
Песок пел.
Переливчато, то усиливаясь, то совсем пропадая. Тонким, сладко притягивающим плачем сирен.
Песок изнывал в тоске. И я, родившийся вдали от него, у обильных вод и древ, как будто всю жизнь нес в себе эту иссушающую тоску пустыни, созданной для осознания души, единственной и сокровенной. Была в этом обнаженность, приобщение к корням мира, хотя нигде и никогда не чувствуешь себя таким заброшенным и оторванным от пуповины земных дел, как здесь, среди песков.
Песок похохатывал, плакал, пел, отражал все звуки прошедшей жизни. Это была пустота, которая выставляла себя за прошедшую жизнь, как бы длящуюся рядом с настоящей, дышащую и вторично совершающуюся. В этот миг вся та жизнь равнялась пустоте, затеям ветреным. Но ветер рвался из себя – поддержать, во что бы то ни стало поддержать иллюзию, что прошлое существует. Вот оно – оперилось, ощерилось звуками. Можешь услышать всю полноту прошедшего, весь смех радостных минут, всю боль и плач ушедшей жизни, как бы никуда не ушедшей, встающей ночными звуками в невыносимой полноте. Не можешь до конца поверить, что это иллюзия, хотя знаешь, что – иллюзия, и это мучительно изводит.
Сильна жажда освободиться от мучений, пройти испытание, не залепив себе уши воском, как спутники Одиссея, но и не привязав себя к мачте, как Одиссей, – ступить на новый путь познания жизни, на котором пустыня – великий учитель.
Свежие вороха снега и скрипучая сухость песка.
Ледяная бездна вечной зимы кратера снежного колодца и душная сухая воронка пустыни – вот две чаши весов, на которых взвешивается моя жизнь. Зима, существование в одиночку и вдвоем, жажда слияния с природой, деревьями, звёздами, людьми, а через них – со всей отходящей и заново рвущейся в душу, свежо рождающейся жизнью.
И песок – отъединение, безмолвие. Усмешка, всезнающая, как вечность – это иной, уверенно зовущий путь жизни – в сосредоточенность, в уход в себя, просветленность в горечи и потерях.
Но самое пугающее, что я понял: мне не дано дотянуться ни до одной высоты – ни снега, ни песка. Я – средний. И мне, как муравью, мешает дорасти до высоты и сложности человека отмеренная мне сила и размах дыхания.
Мне оставалось дописать несколько страниц отчета до того, как отправиться назад, в экспедицию, но тут внезапно позвонили
Любопытство всю дорогу не давало мне покоя. Шел по коридору экспедиционного здания, теряясь в догадках. Я обещал посылать Светлане каждую неделю телеграмму, но не получалось. Письма же я писал ей довольно часто. И никакого ответа. Всерьез пугало меня, что начинается, зреет еще одна история разрыва.
Я открыл дверь в нашу рабочую комнату и остолбенел.
На моем стуле, за моим столом сидела она.
Только Светлана со всей своей легковесностью и беззаветностью могла безоглядно ринуться в такое далекое путешествие.
– Дорогая моя, – сказал я и запнулся, увидев лица сотрудников, заострившиеся жаждой любопытства.
– Вот это жена, – сказал кто-то из них. Успела, значит, сообщить. Мы обнялись и сдержанно прикоснулись губами. Вышли, держась за руки, забились в какой-то слепой проход между двумя глинистыми стенами, снова поцеловались. На этот раз долго не могли оторваться друг от друга. Наконец перевели дыхание.
– Слушай, почему ты мне не писала. Не можешь представить, какие подозрения лезли мне в голову. Ну, и рисковая же ты девица, пуститься без страха в такой далекий путь. За тобой нужен глаз да глаз.
– Это я не писала? Я делала то, что ты обещал мне. Я слала тебе телеграммы. Ну, не каждую неделю, но раза два в месяц обязательно.
– Телеграммы?
И тут меня осенило. В домике почты было два окошка друг против друга. У них, почти соприкасаясь задами, сидели две девицы, одна – по письмам, другая – по телеграммам. Я-то всегда спрашивал письма. Мы дошли до домика, постучали в окошко. Надо было видеть, как обрадовалась та, которая по телеграммам.
– Да вас тут месяцами ждут, накопилась целая пачка.
– Но я же столько раз спрашивал у вашей коллеги письма на мое имя, вы что ни разу не слышали моей фамилии?
– Она по ведомости писем, и моей ведомости по телеграммам это не касается, вот так, – ответ её был сух и косноязычен.
– Надо же было ей добираться в такую даль, чтобы это обнаружить. Вы знаете, девушка, так можно разрушить семью и любовь.
Ответственная начальница по «ведомости телеграмм» поджала губы.
Я все еще не мог поверить в случившееся и без конца прикасался к Свете в жажде удостовериться, что это она рядом.
– А где ты спала?
– Так я и догадалась. Ты никогда ничего не знаешь. Тут все, кто уезжает в поле, оставляют ключи от дома. Витёк тоже так сделал, но тебе забыл сообщить.
В комнате было чисто прибрано, даже обед был готов, только разогреть. Мы заперли двери, и сутки не выходили из дома. Ели, пили, спали и, главное, любили друг друга. Разговоры вели, по-моему, какие-то невероятные, абсолютно сумбурные.
– Дорогая прекрасная дама, мы бы вас спросили, кто ваши родители? Как они так вас отпускают в такую даль?