Над краем кратера
Шрифт:
Нет, это и вправду был корабль, скорее всего, небольшой пароходик, скользящий по водам, но казалось, что плывет он среди песчаных бугров. Сравнить его в этой пустоши не было с чем, и он казался мне целым лайнером океанским с множеством этажей и высокими мачтами. Такой обман зрения был мне знаком по Крыму. Когда не с чем сравнить величину вещи, то ворон кажется орлом, а орел – лошадью. Я даже однажды испугался, увидев лошадь, шагающую на двух ногах, пока не понял, что это орел.
Машина забарахлила. Шофер начал копаться в моторе. Было необычно тихо. А корабль в отдалении беззвучно плыл мимо нас, и я на миг усомнился и подумал: корабль это или город, некогда засыпанный этими песками и снова воскресший? Или обломок современного шумного,
Бугры всего мира, – не память ли вы о некогда шумных, роскошных, громоздко-разнообразных островах, атоллах, колониях, кораблях жизни?
– Поехали, – кричит шофер. Впрыгиваю в кузов. Даже не слышно, как заработал двигатель. В этом пространстве даже звук пропадает почти рядом. Эдак, еще немного, и слова перестанут звучать, только вылетев изо рта. Машина катит быстро, даже слишком, а кажется, время остановилось, и солнце никогда не зайдет.
Останавливаемся перекусить. Сидим в тени машины, жуем порядком подсохшие бутерброды, запиваем из термоса.
Желтое, серое, коричнево-белесое, какого-то неопределенного лысого цвета одиночество. Скупое одиночество. И та же скупость в словах, также медленно застывающих в воздухе, как редкие в небе тучи, кажется, скрипучие, полные песка вместо влаги.
Еще была одна остановка в пути. Даже показалось, что остановили по той же причине, что и я желал остановки. По неожиданно откуда-то сбоку прихлынувшей более твердой почве с растительностью, по некому подобию дороги с машинными колеями, на неком подобии телеги ехал человек в странном малахае и весь закутанный в хламиду. И, главное, пел, гнусаво, однообразно, но пел, и голос его отчетливо долетал до нас. То ли воздух тут был иной, то ли голос, приспособленный к пустыне, передавался из поколения в поколение.
Однако мой порыв остался незамеченным: поющий даже не обратил на нас внимания, как и шофер, не удостоивший его взглядом и снова копающийся в моторе.
А голос все удалялся. Уже почти исчез, превратился в пятнышко, а потом, как в щелку, запал между степью и небом возница с лошадью и заунывной, тягучей, как клей, песней. Может в этом – спасение: запасть в щелку мира, отлежаться, чтобы вернуться обновленным существом?
Уже было темно, меня укачало, я задремал. Потом в полусне свисал, слезал с машины, куда-то меня вело, мимо вагончика, в палатку, где уже спали, и свалился, в миг заснул.
Пробудился рано. В шатре, который ночью показался палаткой, на войлочной кошме спал шофер, еще двое незнакомых, а в углу знакомо похрапывал Витёк. Скудный свет утра, даже еще сумерек, но предрассветных, грязно-серых, сочился через щелку застегнутого на ночь входа и делал предметы и лица спящих убогими, захваченными летаргией безмолвия.
Выбрался из шатра, увидел вагончик. Его предстояло нашей машине везти на буксире до буровых. В тени его стояли тщательно укутанные бидоны с водой. Глыба нашего автомобиля, казалось, сжалась за ночь. Рядом с ней стояла автомашина, приданная группе поисковиков,
И не морской, влажный, домашний, уютный. Нет. Как будто вся сухая сила мира, которую сгребали тысячелетиями оттуда, где перемолотый временем, дряхлеет, скрипит, но еще молодцевато держится скелет мира в прочной надежде обновления, – как будто вся сухая сила мира лежала – явно в насмешку – у моих ног.
И вдалеке, казалось мне, мерцало море, ложная его влага: сухой оттиск, подобие моря. Нет, явно в насмешку над всей мечтой моей жизни – морем, – мечта эта вставала живым воплощением пустоты.
Я узнавал свой жест – ловить руками пустоту.
Просыпались.
Шофер поисковиков разводил огонь в ямке. Нам предстояло разминуться. Витёк с группой – в одну сторону, я с шофером и механиком, который нас тут ждал, к Аралу. На завтрак были традиционные блюда, готовящиеся мужчинами, – макароны с мясом, чай, на этот раз зеленый, без сахара, бодрящий.
Оказывается, где-то недалеко была вода. Обе машины зарычали. Покатился урчащий металл, скорее какой-то диковинный рог, втягивающий в себя звуки, оставшиеся в пустом пространстве. Когда машины исчезли за бугром, стало оглушающее тихо. На миг я лишь теперь почувствовал себя напрочь отрезанным от дальней узкой полоски жизни, совсем один на один с вездесущей изнанкой всяческой суеты – песком.
Мы сидели поодаль от вагончика и шатра, на песке. Молчали.
– Не мучает тебя это безмолвие?
– Слух у тебя еще не привык, – сказал Витёк, – не обострился. Тут ночью, бывает, такое вытворяется. Эоловые эффекты. Душу дерёт.
Значит, не померещилось мне рано утром неслышное пение. Видно, уже затихало.
– Так вот, – сказал Витёк, – я был тогда с ребятами и с Юркой на проспекте, когда ты с Ниной шел нам навстречу.
Значит, постанывание было только слабым эхом того, что здесь вытворяется по ночам.
– И вообще я все знал про тебя, – сказал Витёк. А у Лены с Юркой ничего не вышло. Ты же знаешь этого дурака. Так, покрутился с ней, сколько там дней, п-в кусты. Уехал и не попрощался. Ты что, не знал?
– Знал. Еще вначале знал. Да и она, по-моему, знала.
Умолчал о том, что она плакала, знала, что предает и себя и меня. Ничего не восстановишь, материя такая – разрыва, несчастья. Из нее путного ничего не слепишь.
– Ты что, ни разу там не был со времени окончания? Мама же твоя недалеко живет. Не проведал?
– Проведал маму с бабкой. И всех видел. И Лену и Нину.
Витёк помялся, ощущая явно какую-то неловкость. Спросил:
– Кто же эта прекрасная дама, имя которой ты не назвал ночью? Намекнул на то, что я знаю ее.
Ну, конечно же, он, хитрая бестия, тогда ночью всё слышал, только притворялся спящим.
– Светлана.
– Кто-кто?
– Ну, Света.
– Наша Светка? – Витёк онемел. У него глаза на лоб полезли. Он слушал, затаив дыхание, мой рассказ о нашей неожиданной встрече в Крыму, о внезапно вспыхнувшей страсти, о двух днях на высотах, и, главное о двух купелях – Ай-Андри и Ай-Анастаси.