Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Свашка подала полотенце, противоположные концы которого вложила в руки невесты и жениха.
Нюра крепко зажала полотенце в кулаке и покусывала губы, чтобы не разрыдаться. И казалось ей: на краешке вышитого полотенца, что сжимает она в своей руке, конец её короткой жизни.
Дед, видимо, почувствовал настроение внучки. Но в глазах его была непоколебимая решимость. Нюра хорошо знала этот взгляд и понимала, что надеяться больше не на что. По её бледным щекам покатились слезы. А подруги выводили:
ДевкаАрхип со двора в окно наблюдал за тем, что происходило в горнице. В груди он ощущал какую-то непонятную пустоту. А сердце будто кто-то крепко сжал до боли. Он глядел, не отрываясь, пока Мишка Рябцев не вспугнул его.
Там за морем, морем синим соколицу я любил, Но проклятый ворон чёрный у меня её отбил, —пропел Мишка ему в ухо.
— Воронье, а не ворон! — с болью вырвалось у Архипа. — Эх! Пойдем, друг Мишка, у меня там в половне полбутылки спрятано. Завьем горе верёвочкой.
Мишка согласился. Пили по очереди прямо из горлышка, ничем не закусывали. В темноте половня Мишка не видел слез на глазах Архипа. Допив водку, Мишка предложил Архипу:
— Хочешь, устрою так, что жених завтра же откажется от невесты?
— А как?
— А так: пойду возьму мазницу с дёгтем и, пока гости пируют, заляпаю ворота Ковалевым.
— Нет! Поклеп ляжет на меня, — не согласился Архип. — Да и Анюту не надо позорить!
На другой день после сводов старый Лексаха пошёл осматривать своё хозяйство. Зашел под лабаз, оглядел, на своих ли местах развешана сбруя. Заглянул под длинный навес, посмотрел, в порядке ли плуги и бороны. Потряс люшни на бричках, потрогал барки и дышла. Как будто все в порядке. Но дед был не в духе. Увидя Архипа у соломорезки, он нахмурился и двинулся к нему. Архип хорошо видел хозяина, но не поднимал головы и продолжал одной рукой подставлять пучки соломы, другой с хрустом прижимать их острым ножом, сделанным из косы. Мелкая резка с шуршанием сыпалась под ноги.
Дед Лексаха опустился на пень и стал наблюдать за проворными руками Архипа.
«Хорошо работает, ничего не скажешь, — думал старик. — А все одно придётся дать ему от ворот поворот, чтоб до свадьбы чего не вышло! Девка-то что порох. Да и парень не из робких!»
Дед высморкался, откашлялся и без обиняков спросил у работника:
— Ты как, все ещё ходишь вместе с Нюркой по ночам за сенбм?
Архип, будто не расслышав этих слов, ещё быстрее стал резать солому.
— Молчишь? Значит, попался вор на верёвочку, а отвертеться не умеет.
Слово «вор» хлестнуло Архипа. Он толкнул соломорезку, выпрямился.
— Ты меня в воровстве, Лександр Ваныч, не можешь обвинить! — — звенящим от обиды голосом выкрикнул
— Рассчитайте? — в досаде зашипел старик. — Ты будто и в самом деле не кумекаешь, о чём речь. Гляди, парень, девку ославишь — живого со двора не выпущу. А ежели што и было, держи язык за зубами!
Архип со злостью пнул ногой станок, перекинул соломорезку. Тихо, чтобы слышал только один старик, процедил сквозь зубы:
— За своими бабами глядите сами: я их стеречь не нанимался!
Он повернулся и торопливо вышел из-под навеса.
Дед поднялся. Руки у него заметно дрожали.
— Ишь ты, занозистый какой! — ворчал он. — А уж каким смирным прикидывался! Придется тебя, парень, рассчитать, пока слух не дошёл до Заводновых.
В тот же день перед вечером Архип получил расчёт. На этот раз дед не обидел батрака и щедро дал даже сверх условленного за хорошую работу. Надеялся Лексаха, что Архип, получив заработок, поторопится уехать к себе на родину.
Получив расчёт, Архип более суток провалялся на летней кухне. Лексаху это обеспокоило. Накинув на плечи полушубок, пошёл в кухню. Увидев растянувшегося на примосте Архипа, закричал:
— Лежишь, значится, не торопишься уезжать?
Архип приподнялся на локте.
— А ты что, хозяин, выгонять пришёл? Как бездомную собаку среди зимы на все четыре стороны? Так, што ль?
Дед затоптался на месте.
— Выгонять я тебя не выгоняю, а благоразумный совет даю: поезжай-ка ты домой, молодец хороший. В Расею свою уезжай с Кубани.
Через полчаса Архип с мешком за плечами прошёл через двор, не попрощавшись с хозяевами и не взглянув на крыльцо, где, прижавшись к косяку двери, до крови кусая губы и захлёбываясь слезами, стояла Нюра.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
И доме Ковалевых началась предсвадебная суета. Для приданого купили сундук, расписанный цветами и яблоками, большое настенное зеркало, кровать и икону божьей матери для благословения. Женщины перетряхивали скатерти, полсти и ложники. Набивали наперники перьями и пухом. Подружки помогали вышивать подвенечную атласную рубаху, которую в девичник должны были передать жениху. Цветным шёлком расшивали Миткалевые рушники для шаферов. Из цветной бумаги делали пышные розы и пионы для поезжан и украшения сбруи лошадей свадебного поезда.
Одна только невеста не участвовала в этой суете. Бойкая и жизнерадостная Нюра стала неузнаваемой. Бледная, заплаканная, она тенью бродила по дому и двору, заходила в сад и долго стояла под памятной яблоней…
А на зорьке, алой, морозной зорьке, над станицей часто разносилась скорбная девичья песня, которую, наверно, певало не одно поколение казачек, оплакивавших свою девичью любовь.
Голос Нюры прерывался слезами, и звучала в нём нестерпимая боль. Выходили соседки послушать, как поёт «пропитуха», выполняя стародавний обычай.