Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
— Нет, я не пойду, дюже утомился. Иди один. А вообще-то тебе рано на девчат глядеть, глаза полиняют, — пошутил Архип, наливая в деревянную миску кипящий кулеш.
Обжигаясь, Сережка торопливо повечерял и бегом помчался к кошарам.
Увидев Сережку, Нюра прикусила губу, пошла к половню, Митька, обрадованный тем, что Архип не пришёл, догнал её, крепко обнял за плечи.
— У меня голова чего-то разболелась, — отстранила его Нюра. — Я пойду полежу, а ты погуляй и посторожи, чтобы сарай не спалили. Может, потом и я ш иду.
Митька выпустил Нюру, глаза его померкли. Он подсел к чабанам. Девки и
— Какая тоска… — беззвучно шептали её губы. — Хоть бы дитё скорее родить…
На кошарах всё стихло. Митька неслышно, на носках подошёл к бурке, разделся и лёг, робко прижавшись к тёплой спине жены.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Кончался третий год службы Василия Колесникова, когда пришла от него неожиданная весточка. «Дорогие и незабвенные родители, — писал он. — Во первых строках сего письма спешу уведомить все моё дорогое семейство, что я нахожусь жив и здоров, чего и вам желаю от господа бога. А также сообщаю: в отпуск мне не придётся приехать. Останусь я на сверхсрочную службу на один год. Хочу получить повышение по службе — чин урядника. Сейчас мы стоим в лагерях. Было бы близко, вызвал бы к себе свою любимую жену Дарью Васильевну».
Дашка совсем расстроилась. Вот уже два года, как муж на побывку не приходил, а теперь ещё на сверхсрочную остаётся!
— Да что же это такое? Да на какой прах ему чин урядника? — злилась Дашка. — Иль ему этот чин нужнее меня!
И заплакала Дашка: дитя у неё нет. А убьют её Ваську на турецкой границе какие-нибудь там турки или татары, и останется Дашка без роду–племени. Свои горестные размышления она открыто высказала свекрови. А потом стала проситься у Евсея Ивановича:
— Отпустите меня, батенька, за Кавказ повидаться с Васей! Нет больше моего терпения кукушкой жить.
Подумал, атаман, посоветовался с родителями Дашки и согласился. Поехала Дашка к Василию под Карс.
Не день и не два тряслась Дашка на вагонных полках, перетаскивала при пересадках оклунки и узлы из вагона в вагон.
Мелькала за окнами чужая, странная жизнь, но Дашка не смотрела на неё: думала только о желанной встрече.
Везла она в подарок мужу сдобные калабушки с запечёнными яйцами, вяленую тарань, орешки мучные из пресного и кислого теста. А самое главное — везла своё сердце, истосковавшееся в разлуке.
Намучилась порядком за дорогу, но все же добралась до лагеря под Карсом. У белых палаток остановил её часовой. Попросила его Дашка вызвать мужа.
Василий никак не ожидал её приезда. Когда ему сообщили об этом, он ахнул и выругался.
По случаю приезда жены есаул отпустил Ваську на трое суток. Дашка поселилась в халупке у одной армянки. С первого же мгновения заметила Дашка перемену в муже: неласков, не глядит в глаза… А ночью оттолкнул её от себя и признался:
— Больной я, Дашка. И не один я по этой причине остался сверхсрочником. Лечимся!
Признание мужа заморозило все чувства Дашки. Она не заплакала, не стала попрекать. Она только отодвинулась к стенке.
Так и пролежали они, не сомкнув глаз, до самого рассвета. И не сказали больше ни одного слова друг другу.
Утром Дашка соскользнула с жёсткой постели и поспешно оделась.
— Даша! Ты куда? — шёпотом спросил Василий.
По Дашка ничего не ответила.
Сквозь тонкую стену Василий слышал, как жена прошла в комнату хозяйки и о чём-то заговорила с нею. Потом голоса стихли.
Василий около часа ждал возвращения жены. И тут его осенила догадка. Вскочил с постели, выбежал из дома. Василий догнал Дарью на станции. Уговаривал, просил остаться погостить.
Но она словно не слышала его. Ничего не мог поделать Василий, так и уехала Дарья.
И снова пели, перестукивались колеса вагона: «Едем-едем! Едем — так–так!» А сердце молодой женщины замирало от горя.
Дома она ничего никому не рассказала. Только стала задумчивая, строгая.
Евсей Иванович как-то обратился к ней:
— Что мало у мужа побыла, невестушка? Аль плохо принял тебя, аль гость был не в гостинец?
— На сутки только отпустили Васю, батенька. Маневры какие-то у них начались. Нельзя было больше задерживаться.
— На сутки? — удивился атаман. — Что-то больно мало, аль поругалась с ним?
Дарья промолчала. Атаман больше не расспрашивал.
А ночью Дарья в одной рубашке вышла из пуньки [7] , лёгкой тенью проскользнула через двор к амбару, где спал Алешка. Осторожно приподняла ряднушку, заменявшую одеяло, и горячей рукой обняла Алешку за шею.
7
Пунька — летняя спальня во дворе.
— Ты что это надумала? — вскочил Алешка.
— Што надо, то и надумала, — горячо зашептала Дашка. У парня застучало в висках.
— Дашутка, желанная! — только и мог выговорить он.
Уходя, Дашка шепнула:
— Утром за сеном не золовку — меня возьми! Дорогой все расскажу…
Дашка спрыгнула с высокого крыльца, незаметно прокралась в свою летнюю спальню.
Старики заметили перемену в Дашке. Свекор подмигивал жене:
— Наша-то Дашутка как съездила в Карс, так как будто её подменили. Звоночком звенит в подворье. А поначалу после приезда будто бы дюже тосковала по Ваське.
Но перемену в Алешке родители не заметили. Не придали они никакого значения тому, что на улицу по вечерам он не стал ходить — все хлопотал по домашности. И в то же время стал рядиться, чёботы из конской кожи сменил на лёгкие чувяки, часто причёсывал чуб…
А как едет в поле с невесткой, так обязательно поёт, то один, то вместе с ней:
Ой, из-под тучки, с-под ясного солнца. Ой, из-под солнца ветер сповивал. Ой, вышла девка за новы ворота, Ой, за ворота парня сподмовлять. Ой, зайди, зайди, удалой молодчик, Ой, да молодчик, в гостюшки ко мне. Ой, сядем, сядем, удалой молодчик, Ой, сядем, сядем, за дубовый стол. Ой, выпьем, выпьем, удалой молодчик, Ой, выпьем, выпьем по рюмке винца.