Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
— Ну, поехали, а то не успеем к вечеру домой вернуться.
Мишка торопливо приподнял ярмо, сестра подогнала быков поближе, умные животные привычно вытянули шеи. И снова заскрипели мажары по степи, слегка подпрыгивая на кучах свежих кротовин.
— Ну, вот и наши стожки! Видишь какие! Маленькие, лёгкие. На этой делянке немного сена накосишь, одни солонцы.
Сестра встала на мажаре и, держась за дробину^ козырьком прикрыла глаза от слепящего солнца.
— А вот там, подальше, гляди, Мишка, какие-то стога. Чьи же это?
— Это Ковалевых. Им завсегда лучшие сенокосы достаются.
Девушку мало трогали хозяйские сетования брата. Увидев яркие маки, она бросилась их собирать, лакомилась стебельками баранчиков и сочным горьковатым молочаем, пока брат не подозвал её.
Неторопливо навили возы пахнущим шалфеем и полынью сеном, крепко затянули верёвками, придавив посредине длинными рубелями [8] . Девушка села на передний воз. «Цоб!» — звучно вскрикнула она. Быки выгнули хребты, и воз, скрипя и колыхаясь, въехал на дорогу. Следом, ведя быков за налыгачи, пошёл Мишка.
8
Рубель — гладко отёсанное длинное бревно.
Ганка, думая о чём-то своём, девчачьем, голосисто выводила:
Милашка пришла, цветы принесла, Цветы алые, в саду рванные…Быки медленно переставляли ноги, время от времени вздрагивая кожей и отмахиваясь хвостами от надоедавших мух. Почуяв, что за ними никто не следует, быки круто свернули в сторону, к траве.
— Цобе! Цобе! — пронзительно вскрикнула Ганка, оборвав песню.
Но старый, своенравный однорогий бык рванул ярмо и почти бегом потащил за собой напарника. Подвернулась люшня, воз заскрипел, пошатнулся и стал медленно валиться на бок.
Видя, что ей не удержать падающего воза, Ганка кубарем скатилась с него. Почуяв неладное, быки остановились, а туго увязанный воз медленно перекинулся на обочину дороги. От досады Ганка всплеснула руками, плюхнулась в густой придорожный бурьян и заплакала.
Быки понуро стояли и виновато вздыхали. Сзади послышался скрип второй мажары.
Мишка тревожно искал глазами сестру, испугавшись, что её могло придавить возом, но, увидев её в бурьянах, стал упрекать:
— И куда ты гляделки свои задевала? Чего ревёшь теперь? Поднимайся! — Он потянул её за кофту.
Ганка поднялась злая, красная, вся в репьях. Мишка рассмеялся. Когда мажара была освобождена от сена и поставлена на место, Мишка приложил правую руку к щеке и по–бабьи визгливо пропел:
А поутру она проснулась, Кругом помятая трава…Сестра, смеясь, полезла на мажару принимать сено, которое Мишка стал ловко подавать навильниками. Стожок быстро был подобран и увязан.
И снова, как две большие черепахи, поползли по степи мажары. Тихо и жарко. Ни одна былинка не шелохнётся, разве только качнёт её толстобрюхий богомол, ловко хватая зазевавшихся мошек.
Впереди,
— Калмык за сухарями катит! — крикнул Мишка.
— Вижу! Сухарь–мухарь просить будет!
Молодой, лет семнадцати калмык, чёрный от загара, в малахае, сидел боком на степном маленьком скакуне. Еще издали он улыбался, показывая белые как снег зубы. Он подскакал к возу Ганки и закружился вокруг него, пытаясь остановить быков.
— Эй, эй, девка! Дашка–Машка, сухарь–мухарь даёшь? Сухарь–мухарь! Эй! — калмык кричал и босыми пятками бил в бока своего коня.
Быки остановились. Ганка подняла кнут и завертела им над своей головой:
— А этого не хочешь!
Калмык рассмеялся. Он прижал руку к сердцу и весело крикнул:
— Зачем бить? Женить, сватать буду Машку!
— Ишь ты, жених какой нашёлся! А ну, проваливай, а то огрею кнутом!
В это время Мишка достал засаленную торбу и, выбрав из неё кусок присохшего калача, подозвал к себе калмыка:
— Эгей! Кунак, на сухарь–мухарь!
Калмык на ходу ухватился за верёвку рубеля, весело взвизгнул и быстро, как кошка, вскарабкался к Мишке. Блестя раскосыми глазами, он стал уплетать хлеб, съел, облизнулся, искоса поглядел на торбу.
— Што, ещё сухарь–мухарь? — Мишка запустил руку в торбу и долго шарил в ней. Калмык с нетерпением ждал. Мишка вытащил руку и поднёс к глазам калмыка кусок свиного сала.
— Уй! — взвизгнул тот и, отплёвываясь, скатился с воза прямо на спину своему скакуну, вихрем умчался за косогор.
Ганка опять привстала на возу и далеко, в стороне от солёных озёр, увидела кочевье калмыков.
Мишка подогнал свой воз поближе и стал подтрунивать над сестрой:
— Слышь? Теперича тебя придётся в амбаре на ночь закрывать. Ненароком сбежишь к своему ухажёру–калмыку. Они русских без калыма берут.
— А ну тебя! Женись сам на калмычке–выкрестке.
Калым богатый получишь. Махан каждый день жрать будешь, а я тебе сухарей–мухарей привозить буду.
— Такое скажешь! Калым жених платит за девушку. Калмыки своих маленьких дочерей за баранов продают старикам в жены.
— Ну вот и хорошо! Надоест тебе калмычка, ты и продашь её за табун лошадей. А потом айда домой! Вот и разбогатеем мы тогда, братушка! Ха–ха–ха!
С обочины дороги взлетели испуганные хохлатые удоды. Они перелетели чуть дальше и закричали: «Худа–худа–тут! Худа–худа–тут!»
Сквозь ароматы степей потянуло горьковатым кизячьим дымом. Потом из-за косогора показались позолоченные маковки станичных церквей, а затем и белые стены хат, окружённые тёмной зеленью. И тут до них долетели тревожные, частые удары колоколов.
— Што это?
— Сполох?
Мишка и Ганка встали на возах, вытянули шеи, с тревогой всматриваясь вперёд. Но ни дыма, ни огня не было видно.
У околицы первая же встречная казачка крикнула им:
— Война! Война с немцами!
От станичного правления по главному шляху скакал горнист. Он остановился на перекрёстке и заиграл тревогу. Огнем полыхает красный кумачовый флажок на горне — значит, и вправду война!