Над Кубанью. Книга третья
Шрифт:
— Поползем отсюда, Митрич, — шепнула перепуганная Перфиловна.
— Лежи уже, — цыкнул на нее Лука, — куда черт понесет, заметят.
На площадь выскочили двое верховых. Один из них, в лихо заломленной шапке, подлетел к общественному колодцу, размахнулся, швырнул ручную гранату. Бурое облачко вспыхнуло, пророкотал разрыв. Лука пригнул голову. Перфиловна схватилась за уши. Дымок поднялся выше колокольни, поредел.
— Давай! Свободен! — заорал на всю площадь человек, бросивший гранату.
Второй всадник встал
Послышался звонкий ход колес. Крики, музыка. На тачанках, запряженных полукровками, ехал отряд. Поверх сена — ковры, на них бутылки с водкой, окорока, кадушки с медом, накрашенные женщины. Лука перекрестился, а потом оплюнул: одну из девок, в ризе, сиявшей под солнцем, он принял за священника. Волосы у нее были распущены, в руках она держала большой крест и чашу. Чубастый молодец в алой рубахе, с балалайкой в руках, сидел у ее ног, изредка прикладываясь к чаше.
— Светопреставление, — шептал струхнувший Лука.
Девка в ризе проехала. На тачанках играли граммофоны. Бражничало какое-то страшное и непонятное Луке войско.
Позади, подвязанные к осям, шли бараны, окутанные пылью. Бараны упирались, блеяли, крутили головами с позолоченными рогами. К линейке цепыо привязали медвежонка, неуклюже переваливающегося на мягких лапах. Парень во всем желтом потрясал бубном, и ему бешено подыгрывали на гармошках трое, вооруженные до зубов. Они сидели на тачанке, опустив ноги в одинаковых лакированных сапогах. Бубенщик прыгал так, что крылья тачанки стучали о колеса, и выкрикивал:
— Ой цы, огурцы!
Вот человек в дамской шляпе с резинкой. Расстегнутая красная черкеска напялена на голое мускулистое тело. Генеральские парадные брюки навыпуск. На босых ногах шпоры.
— Мир хижинам, война дворцам! — басом ревел обладатель красной черкески и генеральских штанов.
— Жизнь миг, искусство вечно!
Пьяный парень, овитый пулеметными лентами по обнаженному бронзовому торсу, потрясал шароварами, очевидно специально для пего выкроенными из цветного шелка.
— Сами морские, брюки костромские! — горланил он, поворачиваясь и сверкая белозубым ртом.
Люди, усыпавшие тачанки, кричали, плясали, чокались чашами, наполненными вином, подкидывали вверх бутылки, шапки. Все они были обвешаны оружием.
— Чертова свадьба, — тихо сказал Лука, — чертова свадьба!
Старик не со страхом, а со злобой смотрел на последнюю тачанку, на которой раскачивался пулемет. Возле церкви над щитком пулемета забелела дамская шляпка и протарахтели выстрелы. «На память» — как называли анархисты этот прием — была выпущена очередь.
Лука приподнялся с посеревшим лицом.
— Что же это такое? — (всхлипнула Перфиловна.
Лука, долго стряхивая пыль, поднял глаза, налитые кровью.
— Ишь какому сатане наш Павлуша душу продал. Вот их программа!
Перфиловну испугали вид мужа и злоба, с которой он выложил свою мысль. Ей хотелось как-то смягчить происшествие, отвести гнев старика.
— Не наши это, Митрич, не наши. Наши товарищи не такие…
— Одна лавочка, — произнес Лука и, тяжело ступая, пошел к даму.
Войдя в дом, Лука долго молчал. Велигура, наблюдавший «чертову свадьбу» в слуховое окно, дал ему возможность подумать. Потом вкрадчиво спросил:
— Как же ответить Никите Севастьяновичу, Митрич?
— Чего это он, — неожиданно выкрикнул Лука, — опять обжулить хочет?
Велигура потерял прежнее спокойствие.
— Чего ты, Митрич? Чего ты? Бог с тобой.
Лука исчез и вернулся с тряпичным свертком. Принялся быстро руками и зубами развязывать его.
— Ишь каких красуль понадавал, — негодовал он, тыча радужные бумажки акций, — фабрикантом, мол, будешь сахарным. С-а-х-а-р-н-ы-м з-а-в-о-д-ч-и-к-о-м… Я за пять лет урожай гарновки за эти самые акции ссыпал. На три тысячи золотом. Хату ими оклеивать?
Велигура решил применить уловку.
— Зачем хату, Митрич? — сказал он. — Упоминал и про это Никита Севастьянович. Пущай, говорит, приезжает, за мной вроде должок есть. Золотом отдам.
— Золотом? — с недоверчивой алчностью переспросил Лука. — Да где он его возьмет?
— Где? — Велигура наклонился — Пять мажар с ека-теринодарского казначейства вывезли… Всех ублаготворить хватит.
— Ублаготворят! — буркнул Лука, все еще не сдаваясь. — Небось всё басурманам подвалили за всякий хабур-чубур. Стыдно им, генералам твоим. Товарищи супротив германца вышли, а господа продаются, сволочи. Хвост ему подносят.
— Еще неизвестно, кто подносит, — сказал Велигура. — Лучше всего на проверку съездить. Гурдая повидаешь там, генерала Деникина аль Алексеева, что все едино. Они люди обходительные, вежливые, благородные. Потолкуете. Узнаешь сам, чем они дышат, за кого руку держат. Может, помилование для Павлушки выговоришь.
Последний довод окончательно сломил старика, но он пока молчал.
— Уж поехал бы, Митрич, — посоветовала Перфиловна, — спрос денег не просит. Верно, надо Павлушке на выручку идти. Не дай бог какой перемены — засамосу-дят его. Как Шкуркина, засамосудят.
Лука подозрительно посмотрел на Велигуру.
— А чем ехать? Будет дело аль не будет, а пару коней с линейкой посеешь.
— Коней братовых запряжем, Мартыновых…
— А ежели возьмет Степка Лютый в подозрение, а?
Вывороченное веко Луки покраснело. В глазах появился страх, и натужно вздулись на лбу и шее ветвистые старческие жилы.
— Объяснишь, что едешь вроде как на Калмытчину, за бычаташи. Сейчас самое время.
— Ладно, — согласился Лука, — придется трогать.
В горницу влетела, запыхавшись, Любка, ходившая на станичный бок за керосином.