Над Кубанью. Книга вторая

Первенцев Аркадий Алексеевич

Мостовой не спеша сошел с тачанки и направился к амбарам. Заметив протиснувшегося к нему побледневшего Сеньку, улыбнулся и подбадривающе кивнул.

Сенька, вначале испугавшийся за отца при его появлении в этой напряженной суровой толпе, успокоился. Мальчишка уважал храбрость и силу, а здесь он внутренним чутьем угадал, что отец сильнее тех, кто нарочито собран сюда для устрашения.

Отец шел, и Сеньке были видны его крепкие плечи и желтая папка с бумагами, свернутая вдвое и небрежно сунутая в карман шинели. Пообок Батурин и Шульгин, Павло и Степан тихо переругивались. Батурину было неловко. Степан же был весел и самодоволен. Лука, заметив

сына в столь неподходящей компании, как-то сразу съежился и отодвинулся от Литвиненко. В голову ударила горячая стыдная мысль. Ему казалось, что шепот, возникший в толпе с появлением комитетчиков, относится прежде всего к нему, что все показывают на него пальцами укоризненно и враждебно. Старику хотелось, раствориться в толпе, пожертвовать всегдашним ненастным желанием первенства, сделаться маленьким и незаметным. Он цапнул руку Карагодина.

— Сыночек, чтоб ему…

— Сын ничего, — сказал Карагодин, заметив волнение Батурина. — У тебя, Лука Митрич, сын непонятный. Мы его думок не знаем…

— Почему не открыты? — зычно крикнул Мостовой, останавливаясь у крайнего амбара.

К нему трусцой приблизился богатунец и что-то сказал. Егор выслушал, подтянулся.

— Позвать хозяина, — распорядился он и жадно облизнул губы.

— Папаня, ты им не поддавайся, — выдохнул Сенька, пролезший поближе. Егор чуть скосил глаза в сторону сына и ничего не ответил.

Литвиненко скинул шубу, поднялся и, пошатываясь, направился к амбарам. Шел он, — медленно переставляя ноги, шаровары болтались широкими складками. Кара-годин, с тревогой наблюдавший, чем кончится дело, заметил острые, точно неживые лопатки, деревянно колеблющиеся в такт шагу.

По бокам ступали сыны, легонько поддерживая Литвиненко.

Люди, сгрудившиеся возле Мостового, расступились, старик остановился и поднял голову.

— Зачем кликали, Егор Иванович? — тихо спросил он.

— Ключи?

— Какие ключи, Егор Иванович?

— От амбаров, — сдерживаясь, ответил Мостовой.

— 'Вроде никогда у тебя не было амбаров, сосед. Кто же мог ключи твои забрать?

В толпе вспыхнул смех. Мостовой наливался гневом, и Сенька напружинился, — готовый ко всему. Шульгин что-то шепнул Егору. Тот оттолкнул Шульгина и шагнул вперед, сжав кулаки.

Люди сразу отхлынули, как бы освобождая поле для схватки. Мостовой заметил пустоту и, поймав особенный взгляд Павла, стоявшего у группы фронтовиков, разжал будто отмякшие кулаки. Насильно улыбнулся.

— Все шуткуешь, сосед, — тихо произнес Егор и полез в карман.

Литвиненко отпрянул.

— Револьвер, револьвер!

Мостовой вынул заветную бумажку — обращение Петроградской коммуны. Бумажка вчера была бережно склеена Сенькой, и мальчишка с удовлетворением видел белые полоски, затвердевшие от клейстера. Отец без запинки начал читать воззвание.

— Давно бы так, батя, давно бы так… — шептал Сенька.

Тени вчерашней ночи вставали перед ним, и сердце наполнялось чем-то теплым, детски чистым и искренним. Карагодин, заметив волнение мальчика, приблизился к нему.

— Все ладно будет, Семен Егорович, — успокоил он.

— Сейчас у них дух зайдет, зайдет дух, дядя Семен, — быстро шептал Сенька.

Отец окончил чтение. Толстый листок дрожал в его посиневших пальцах. Перед ним, почти грудь о грудь, стояла тяжелая, душная толпа. Молчали. Егор знал, что люди, близкие ему, уже давно сказали свое слово, без нажима на них, отвезя хлеб на жилейский разъезд. Очередь была вот за ними, услужливо собранными сюда гвардейским

вахмистром Ляпиным.

Мостовой осмотрелся и словно отрезвел. Он почувствовал стыд за свой чистосердечный порыв, и холод отчуждения утяжелил его тело. Он провел рукой по глазам. Люди глядели все так же непонимающе, жестоко. Вот отсюда, вот так начинается всполох, когда безудержно поднимаются станицы, топот восстаний покрывает звонкую землю, гудит набат и снег внезапно расцветает алыми цветами. Перед глазами Мостового проплыли картины из хорошо известных ему казачьих песен и думок. Плохо было тому, кто поднимал руку на общество и старшинство. На миг затуманился мозг… Бо-гатунцы и бойцы жилейской дружины полукружием охватили его. У них были решительные и сосредоточенные лица. Среди них Степан Шульгин, Антон Миронов, оставленный в Богатунском совете за Хомутова… Егору показалось, что Антон весело подморгнул ему. Надо было действовать решительно. Мостовой знал: малейшая уступка означала поражение.

— Ключи, — твердо произнес он.

Литвиненко, пережидавший переломный момент, выпрямился, застегнул бешмет. Отвел руки сынов. Это уже не был хилый, как бы придавленный несчастьем старик. Перед Егором предстал хитрый и опасный враг, только на время надевший личину смирения.

— Имеешь право, ломай замки.

— А человечество не понимаешь? — Мостовой близко поднес обращение Петрокоммуны. — Человечество, а?

Литвиненко выхватил бумажку из рук Егора.

— Что ты в меня тычешь? — вскняел он. — Они люди, а мы собаки? Им отдай, а сам с голоду подыхай! Так, что ли, по-твоему?

Мостовой, ничего не отвечая, нагнулся, поднял бумажку и, твердо ставя ступни, пошел сквозь толпу. Расступились. Егор направился к одиноко стоящим распряженным дрогам. Пошатав их, он нагнулся, что-то щупая под передком, уши налились кровью. Потом он постучал по низу деревянной болванкой, пока наружу не показалась головка шкворня. Уцепившись за головку пальцами, сразу вытащил этот своеобразный ломик. Возвратился к амбару.

— Арестантское дело, — тихо сказал Павло, нагибаясь к нему.

Мостовой легонько высвободил плечо и молча вложил шкворень в пробой. Как-то подпрыгнул всем телом, повис на ломике. Пробой поддался и вылез, таща за собой желтую сухую древесину. Егор рванул от себя. Двери с треском раздались. На известковые камни порожков, на снег, затоптанный сапогами, потекло зерно. Амбар был набит «под завязку».

— Наваливай! — закричал Егор торжествующе. Уловив легкий испуг на лицах единомышленников, повторил приказание.

Литвиненко пятился назад:

— Разбойник!..

Повозки подъезжали. Раскинули латаный брезент, появились мешки, завязки из шпагата.

— Перевеивать не будем? — озорно крикнул Шульгин.

— Давай так, — сказал Егор, — я его когда-то сам перекружалил. Ядреное зерно…

Когда тронулась первая подвода, старуха Литвиненко громко завыла, срывая с себя полушалок и платки. Ее поддержали невестки.

К женщинам, сбившимся в кучу, подошел Ляпин.

— Милуетесь на комедь такую? — упрекнул он. — Глядите, к вам двинутся. Не сегодня, так завтра.

Кое-кто из баб выпустил волосы, приготовляясь поддержать причитанье.

— Бабоньки, чего вы его слухаете? — выскочила Любка Батурина. — У него зуб со свистом. Он сам вроде Со-ловья-разбойника… Тимоха на велигуровской протоке себя пометил… кровью помеченный… — Толкнула Ляпи-на: — Иди, гвардеец. Таких мы видали.

Ляпин отступил, пораженный небывалой непочтительностью Любки.