Над Кубанью. Книга вторая
Шрифт:
— Со Шкурки надо почин делать, — выпалил Матвей.
— Тю, грец, — засмеялся отец, весьма довольный сыном, — вот тебе и Мотька. Вот тебе и меньшак. Ясно дело, со Шкурки. Другого такого ворюгу поискать, и тоже красным клеймом припечатанный.
— Новые законы велят, а? Можно? — спросил Никита.
— Что можно? — Брагин приподнял брови.
— Воров самосудить.
— Новых законов мы еще не читали, а на старые обычаи казачества никто не посмеет поднять руку, — убежденно сказал Брагин.
Во дворе затихал неясный шум, долетавший сквозь закрытые ставни.
Невестки притихли, каждая со своими думами, в горницу их не пускали, им было боязно и скучно. Появился Матвей.
— Маманя, теперь давай лампу, — сказал он.
— Чего решили, Мотя? — спросила мать.
— Воров зачнем казнить.
— Когда, сыночек?
— Скоро, маманя, может, завтра.
— Ой, сыночек, завтра нельзя. Воскресный день завтра, — усовестила старуха, — бог счастья не даст, новых воров нашлет.
— Да, — раздумчиво протянул Матвей, — надо предупреждение сделать. Видать, на тяжелый день оставят, — успокоил Матвей, — на понедельник, бо и впрямь завтра несподручно.
— Воскресный день, — повторила мать.
— Воскресный день одно дело, а второе — кулачки назавтра сбираются…
ГЛАВА III
Перед рассветом Меркул подседлал коня и на ходу крикнул жене: «В степь поехал». Женщина покачала головой, предвидя начало чудачеств мужа, отозвала волкодавов и направилась в хату досыпать.
Меркул, проскакав нижней дорогой, промятой браконьерами, достиг Золотой Грушки. Ветры смели с кургана снег. Дед пощупал заиндевевший травяной пласт. Ладони увлажнились.
— Теплеет, — тихо произнес он.
Только Меркул мог определить теплоту в этом древнем, затравевшем склоне, казалось насквозь промерзшем за суровую зиму. Яловничий сердито дернул коня, нагнувшегося было в поисках корма, и с размаху плюхнулся в седло; конь пошатнулся, сделал шаг вперед. Из-под густой челки, отросшей за зиму, на всадника округлился блестящий глаз.
Недовольство имеешь.
Меркул нагнулся, потрепал коня по волнистым подушечкам груди. Конь похрапыванием выразил свое удовлетворение.
— То-то, дурачок.
Солнце поднималось, подрагивая оранжевым диском, точно нехотя выползая в эту холодную, неприветливую местность. Лучи, метнувшиеся по степи, заиграли на снегу и одновременнно изменили цвет всего неба. Из темного оно сразу же поголубело, бледнея все больше и больше. Восточная закраина, вначале побагровевшая, вскоре затрепетала струйчатыми тонами светлого золота. Солнце разогнало нагорные туманы, и они уходили куда-то вглубь, будто всасываясь невидными отсюда ущельями. Горы приблизились, и Меркулу казалось, что он вполне различает тяжелые дубы и ветви, покрытые сухой курчавиной листьев, умерших, но не опавших, кущи прохладных чинар, наперегонки взметнувших стройные стволы.
Меркул отвернулся. В конце концов это были чуждые пейзажи. В той стороне обитали люди,
«Павло, — угадал Меркул, и первым его непроизвольным порывом было уйти от встречи, может быть даже убежать от Павла. И не потому, что это был именно он, Павло Батурин, а потому, что ему хотелось остаться одному в этой любезной его сердцу предвесенней степи, безмолвной свидетельницей его ночных похождений. Но уйти от Павла нехорошо, может показаться подозрительным. А потом Павло может догнать его и начнет допытываться о причинах его бегства. Все эти мысли мгновенно, вначале беспорядочно, а потом в стройной последовательности промелькнули в голове яловничего, и он остался на месте. Сильные руки его только покрепче смяли ременный повод, а наружно Меркул остался спокойным, будто ничего не взволновало его.
Павло узнал во всаднике, стоявшем на вершине кургана, Меркула, перевел жеребца на более резвый аллюр и пошел на сближение короткой строевой рысью. Яловничий удовлетворенно определил добрую строевую выучку дареной генеральской лошади и в душе позавидовал Батурину.
Павло, не снижая резвости, взлетел на курган, словно хвастая и лошадью и своей кавалерийской статью, и уже на вершине кургана, цокнушись о Меркуловы стремена своими стременами, осадил жеребца незаметным нажимом шенкелей и собранным резким рывком повода.
— Раненько горобцов [1] считаешь, председатель жалобной комиссии, — поздоровавшись подшутил Батурин.
Меркул возглавлял в Совете комиссию по приему жалоб.
— Где их попересчитаешь, когда главный землемер их всех поразгонял, — отшутился Меркул.
Павло спешился. То же сделал Меркул.
— Ездил к Камалинскому юрту, — сказал Павло, закуривая, — гурдаевскую экономию осматривал. Десятин четыреста генеральских паров к нам влезло.
— Бураки?
1
Воробьев.
— Да. Бураки сеяли в прошлом году.
— Кому же пары пойдут? — пытливо раглядывая Павло, спросил Меркул. — Я, кажись, на последнем совете не был.
— Ты и на предпоследнем не был, — съязвил Павло.
— Тоже виноват, Павел Лукич. — Меркул почесал бороду. — Так земля кому же?
— Объявились вдовки какие-сь безземельные, у кого девок много, заявление подали.
— Казаки?
— Кабы казаки.
— Городовики?
— Есть и городовики.
Они одновременно прыгнули в седла.