Над кукушкиным гнездом

Кизи Кен Элтон

Он пробует засмеяться, и два его тонких костяных пальца ныряют в карман рубахи за сигаретами, суетливо выдергивают последнюю из пачки. Сигарета дрожит, пока он несет ее ко рту. Ни он, ни жена еще не двинулись друг к другу.

Макмерфи рывком поднимается со стула и, подходя к ним, снимает шапку. Жена Хардинга смотрит на него и улыбается, подняв бровь.

— Добрый день, миссис Хардинг, — говорит Макмерфи.

Она улыбается в ответ еще радостнее, чем прежде, и говорит:

— Терпеть не могу «миссис Хардинг». Мак, зовите меня

Верой, а?

Они втроем садятся на диванчик, где сидел Хардинг, и он рассказывает жене про Макмерфи, про то, как Макмерфи насолил старшей сестре, а она улыбается и говорит, что ее это нисколько не удивляет. Во время рассказа Хардинг возбуждается, забывает про свои руки, и они ткут из воздуха картину, такую ясную, что можно видеть глазами, вытанцовывают рассказ под музыку его голоса, как две красивые балерины в белом. Его руки могут быть чем угодно, но, кончив рассказ, он сразу замечает, что Макмерфи и жена наблюдают за руками, и зажимает их между колен. Он смеется над этим, а жена говорит:

— Дейл, когда ты научишься смеяться, а не пищать по-мышиному?

То же самое сказал ему в первый день Макмерфи, но как-то по-другому; слова Макмерфи успокоили Хардинга, а слова жены заставляют еще больше нервничать.

Она просит сигарету, Хардинг снова лезет пальцами в карман, там пусто.

— Нам выдают по норме, — говорит он и сводит худые плечи, словно пытается спрятать недокуренную сигарету, — пачка в день. Когда остаешься ни с чем, вера, моя дорогая, рыцарство затруднительно.

— Ах, Дейл, ты у нас всегда внакладе, правда?

Он смотрит на нее с улыбкой и лихорадочно, проказливо косит хитрым глазом.

— Мы говорим в переносном смысле или все еще о конкретных, сиюминутных сигаретах? Впрочем, не важно — ты знаешь ответ на вопрос, даже если вложила в него двойной смысл.

— Я спросила то, что спросила, Дейл, без никакого двойного смысла…

— Без всякого двойного смысла, милая; в «без никакого» есть некое излишество. Макмерфи, по безграмотности Верина речь вполне может сравниться с вашей. Понимаешь, дорогая, «никакого» уже предполагает…

— Ладно! Хватит! Двойной так двойной. Понимай как хочешь. Я сказала, ты всегда остаешься с ничем, и точка!

— Остаюсь ни с чем, мое одаренное юное дитя.

Она сердито смотрит на Хардинга, потом поворачивается к Макмерфи, сидящему рядом.

— А вы, Мак? Вы справитесь с этим трудным делом — угостите женщину сигаретой?

Пачка уже лежит у него на коленях. Он смотрит на пачку так, как будто жалеет об этом, потом говорит:

— Я всегда с куревом. А почему — потому что стреляю. Стреляю при каждом удобном случае, и у меня пачка живет дольше, чем у Хардинга. Он курит только свои. Поэтому и кончаются они у него скорее…

— Друг мой, не надо оправдывать мои слабости. Это не соответствует вашему образу и не украшает моего.

— Да, не украшает, — говорит жена. — Тебе остается только поднести мне спичку.

И она так сильно наклоняется к его спичке, что я через всю комнату могу заглянуть ей в блузку.

Потом она говорит о его приятелях, когда они наконец перестанут заезжать к ней и спрашивать Хардинга.

— Знаете эту породу, Мак? — Говорит она. — Такие стильные молодые люди с длинными, красиво расчесанными волосами и так изящно взмахивают вялыми ручками.

Хардинг спрашивает, только ли его они хотят навестить, а она говорит, что те, кто ее навещает, не вялыми ручками машут.

Она вдруг встает и говорит, что ей пора. Пожимает руку Макмерфи, говорит, что надеется на новые встречи, и уходит из библиотеки. Макмерфи не может произнести ни слова. Когда застучали ее высокие каблуки, все снова повернули головы и смотрели, пока она не скрылась за поворотом коридора.

— Ну, что скажете? — Спрашивает Хардинг.

Макмерфи встрепенулся.

— У ней исключительные баллоны, — все, что он может сказать. — Не меньше, чем у нашей старушки Гнусен.

— Я не в физическом смысле, мой друг, я имел в виду…

— Какого хрена, Хардинг! — Вдруг кричит Макмерфи. — Не знаю я, что сказать! Чего ты от меня хочешь? Сваха я тебе? Я одно знаю: и так-то все не очень велики, но, похоже, каждый только тем и занят в жизни, что пригибает пониже всех остальных. Знаю, чего ты от меня хочешь: хочешь, чтобы я тебя жалел, сказал, что она настоящая стерва. Так и ты обращался с ней не как с королевой. Пошел к черту со своими «Что скажешь?»! У меня своих неприятностей по горло, еще твоими заниматься. Так что кончай! — Он обводит взглядом остальных. — И вы все! Отвяжитесь от меня, поняли?

Он нахлобучивает шапку на голову и идет через всю комнату к своим комиксам. Острые переглядываются, разинув рты. На них-то зачем раскричался? Никто к нему не привязывался. Ничего у него не просят, с тех пор как поняли, что он боится здесь застрять и решил вести себя смирно. Все удивлены тем, что он взъелся на Хардинга, и не могут понять, почему он схватил книгу со стула, сел и держит ее перед лицом — то ли чтобы люди на него не смотрели, то ли чтобы самому не смотреть на людей. Вечером, за ужином, он извиняется перед Хардингом и говорит, что сам не знает, почему так завелся в библиотеке. Хардинг говорит, что, может быть, из-за его жены: люди часто от нее заводятся. Макмерфи смотрит в свою чашку кофе и говорит:

— Не знаю. Я только сегодня с ней познакомился. Не из-за нее же, черт возьми, у меня плохие сны всю неделю.

— Ах, мистер Макмерфи, — кричит Хардинг, совсем как молоденький стажер, который ходит на собрания, — вы непременно должны рассказать нам об этих снах. Подождите, я возьму карандаш и блокнот. — Хардингу неловко, что перед ним извинялись, и он паясничает. Взял салфетку и ложку и делает вид, что записывает. — Так. Что же именно вы видели в этих… Э-э… Снах?

Макмерфи даже не улыбнулся.