Над Самарой звонят колокола
Шрифт:
– Бумаги у меня и без того хорошие, – ответил Илья. – В Барнауле писанные. По тем бумагам я вольный человек, отпущенный тамошним начальством по смерти отца-солдата на прежнее место жительства, в Ромодановскую волость.
– Ну тогда сделаем по-иному. Едем в мою деревню. Будешь работать у меня во вольному найму, за жалование. Из ремесла что умеешь делать?
– За конями имею пристрастие ходить, – подумав, согласился Илья. Надо же где-то кров над головой себе искать, пока и в самом деле не изловили да не сдали в солдаты. – Годится этак?
– Еще как годится! Мои харчи, одежда и годовое жалование в пять
– Жалование доброе, – подтвердил Илья. – Согласен, едем в твое, барин, имение.
Через неделю, приехав в деревню Арапово на берегу речки Боровки, в пятидесяти верстах к востоку от Бузулукской крепости на реке Самаре, Илья носом к носу столкнулся у барского, свежеточеного крыльца с молоденькой светловолосой девицей в чистеньком вышитом сарафане, в новых лапотках. Приметив барина, девица отбила ему земной поклон, уронив толстую косу со спины, а сама серыми глазами глянула на новенького, перехватила его изумленный взгляд, тут же потупилась, вспыхнула свежим румянцем полных щек и проворно шмыгнула в амбар, откуда с громким кудахтаньем вылетели перепуганные, захваченные у зерна куры.
От Матвея Арапова перегляд молодых людей не укрылся. И это решило дальнейшую судьбу Ильи.
– Хороша-а, – протянул Матвей и языком, на татарский манер, прицокнул, покрутил непокорный ус. – За богатого барина думаю отдать ее. Дворянину и то не зазорно иметь в женках такую красавицу. А мне, брат, случилась теперь в деньгах крайняя нужда.
– Твоя холопка? – У Ильи сердце зашлось от обиды за девицу – вспомнилась горемычная сестрица Акулина, которая не снесла барского надругательства и бросилась в прорубь Оки… Тако же и с этой светловолосой красавицей могут поступить: ежели кто пообещает из местных вдовцов-помещиков изрядный куш, продаст ее Арапов в надежде подправить денежные дела. А то и на пару-тройку кобылиц обменяет, чтоб табуном разжиться…
– Здесь все мое, – не без гордости ответил Матвей. – Идем-ка в горницу, составим договорную бумагу, а поутру и за работу. Время мне дорого, за конями полуслепой старик ходит. Долго ли до беды? Того и гляди волки коней порежут.
Арапов прошел к высокой конторке под образами в правом углу просторной горницы с четырьмя окнами на две стороны, достал лист гербовой бумаги, перо.
– Иди сюда, ближе. Грамоту знаешь?
– Знаю, – ответил Илья. – Но читать боле резво могу по печатному книжному слову. Вечная благодать за то покойному монаху Киприану, обучил.
– Ну и славно. Так я пишу, что ты, Илья, Федоров сын, а прозвища никакого не имеешь, по доброй воле вступаешь в работу конюхом к помещику Матвею Михайловичу Арапову при его харчах, одежде и денежном жаловании…
– Погоди, барин. О жаловании давай так уговоримся: ты отдаешь мне в жены девицу, которую мы встретили только что, а я, чтобы выкупить ее из холопства, работаю за нее десять лет без денежного жалования, – сказал и затаился: а ну как прижимистый, по всему видно, помещик пожадничает? Понимал, что за такую девицу богатые помещики, раззадорясь, могут дать и более пятидесяти рублей…
Матвей Арапов будто прочитал его мысли, засмеялся:
– Молод, а хитер! Да такая девка иного барина введет в крайнюю страсть! Он и половину имения за нее готов будет отдать. А ты –
– Пиши так: «а прозвищем Арапов».
– К чему? – Илья удивился до крайности. – Это ж твое, барин, прозвище!
– Вот и славно, что мое. А к тому так пиши, что случится скорая перепись, и станут допытываться – кто да откуда, не от какого ли помещика беглый. Уволокут в солдаты, либо другому помещику, который согласится платить за тебя подушные сборы, продадут в холопы, а деньги за продажу отпишут казне. А так я скажу – мой, дескать, дальний родственник, живет у меня по смерти родителя, а стало быть – вольный от роду.
Илья вынужден был признать такое рассуждение за здравое и без колебаний и сомнений дописал, что прозвищем он «Арапов».
– Вот и сладились! – Матвей Михайлович, довольный, потер ладони. – Теперь у нас начало лета, так? До осени пасти тебе коней, выхаживать жеребят, а по осени, на Покрова, сыграем свадьбу. Сам буду за посаженного отца, – пообещал повеселевший барин. – За лето и Аграфена к тебе приглядится. Ежели не будет сильно супротивничать барской воле, то и ладно заживете. Ну а не мил ей будешь, выберешь другую девку, а эту продадим на сторону.
На том и ударили по рукам, целовали клятвенно перед иконостасом тельные кресты.
Все лето Илья старательно – в три глаза – берег хозяйский табун, гонял верхового коня без устали, доглядывая, чтобы серые зубастые кафтаны не выскочили из кустов приречного овражья да не рванули за горло, упаси бог, какую кобылицу или жеребенка! На ночь поил и загонял табун в загон, привязывал по углам матерых псов и бежал с полевыми цветами к Аграфене на холопскую половину хозяйского дома. Под шутливые насмешки стряпух и нянек вручал будущей невесте цветы, заглядывал в смущенные сияющие глаза и сам робел, как мог, отшучивался от колких намеков баб.
Накануне великого праздника Ивана Купалы, воротясь с пастбища, Илья вызвал Аграфену на черное крыльцо и, наконец-то осмелившись, прямо глянул девице в лучистые серые глаза, срывая голос от волнения, прошептал:
– Хозяин обещал отдать тебя мне в жены… Коль спросит твоего согласия… дашь ли слово… Пойдешь ли за меня?
Аграфена вмиг залилась стыдливым румянцем и в неменьшем смятении, общипывая ромашки, ответила, не глядя в глаза Илье:
– Про твой сговор с хозяином вся деревня знает… По сердцу и ты мне, Илюша… – Охнула, прикрыла рот ладошкой и юркнула ласточкой, пропала в темных сенцах.