Надежда и отчаяние

«Я не боюсь смерти. Я мертв уже многие годы и это в принципе не причиняет мне ни малейшего неудобства. На самом деле во мне вообще не живет никаких страхов, так как я слишком равнодушен ко всему происходящему», – именно такие мысли я выхватывал в своем воспаленном мозгу ближе к концу пары.

В аудитории стояла страшенная духота, белый свет ламп болезненно бил в глаза, а голоса моих одногруппников слились в единый звуковой поток, который я не мог различить и старательно игнорировал. Я уперся локтями в стол и положил на руки голову. Ужасно хотелось спать. Возникло то самое чувство, когда ты сидишь где-то и спрашиваешь себя: «А что я здесь делаю?» В последнее время это чувство возникает слишком часто. Я смертельно хочу уйти отсюда, уйти куда угодно, лишь бы не оставаться в этой толпе, в которой я ощущаю себя невероятно одиноким.

Прислушавшись к разговорам, я в очередной раз убедился, что совсем не понимаю своих сверстников. Порой мне кажется, что я живу в больном обществе. Мне слишком чужды их интересы, мне непонятно почему им так нравится современная культура, непонятно, как они слушают нынешние песни и смотрят нынешние фильмы, как они смеются над этими шутками. Может быть я слишком стар? Не знаю. В любом случае я ничего им не говорил. Вместо этого я окидывал свою группу равнодушным взглядом, вздыхал, молча ненавидел их всех и мечтал поскорее дождаться выходных, чтобы заняться наконец своими делами, а не убивать время в этом вшивом институте, куда я пошел по той лишь простой причине, что больше никуда не поступил, а в армию идти как-то не хотелось.

Зимним утром небо совсем темное и беззвездное. Я замер в паре шагов от горбатого уличного фонаря, который светил перед собой тускло-желтым светом, и поднял взгляд. Снежинки, на мгновение приобретая желтоватый оттенок, а после вновь исчезая во тьме, как-то особенно начинали привлекать к себе внимание. Такая картина невольно запустила в моем мозгу те отделы, которые отвечают за память и вместе с тем зародила во мне странные чувства тоски и грусти. Чувства, которые со мной почти всегда.

В восемнадцать лет люди веселы, их переполняет жажда жизни, они стремятся достигнуть каких-нибудь высот, задумываются о семье, в конце концов. Но я другой. Я давно бегу от своей жизни, совершенно не зная для чего она дана мне. Лишь изредка меня посещают радости, – например, вот это созерцание снегопада на фоне света от фонаря, – но это очень мелко и ничтожно, и что хуже всего – очень быстро проходит. А та толика счастья, что поселяется ко мне в душу еще более эфемерна, и спустя пару часов я становлюсь таким же угрюмым. Да, кажется, что я совершенно лишний. Мои чувства давно умерли, и пытаться воскресить их так же бессмысленно, как бессмысленно лечиться от чумы путем кровопускания. Чувства мои, конечно же, умирали не быстро, а долго и мучительно. Еще с детства.

Рос я в неполной семье – отец почему-то ушел за сигаретами через пару месяцев после моего рождения и так до сих пор и не вернулся. А моя мать… она была тем кошмаром, который даже самому злейшему врагу не пожелаешь. До определенного возраста, а именно до десяти лет, я мало что помню о наших отношениях. Возможно, что тогда мой мозг был затуманен тем необъяснимым туманом, который накладывается на человека в юном возрасте, из-за чего он и не может вспомнить что-то плохое из своего детства. Спросите любого – он назовет лишь хорошее. Я бы очень хотел вернуться в то время. В детстве всегда все кажется лучше. В детстве можно совершенно ни о чем не думать – играй себе в игрушки и все. Так вот когда мне исполнилось десять, в голове этой твари что-то переключилось: она вдруг начала чувствовать ту власть, которая есть у родителя над маленьким ребенком. А вернее будет сказать, что она почувствовала безнаказанность. Над ребенком можно поиздеваться, ведь он не ответит из-за слабости, а муж не побьет, ведь он просто куда-то свалил. Но этого мало. Она, так как была человеком, имевшим исключительную предрасположенность к пьянству, забывала все какие бы то ни было нормы поведения окончательно. Напившись совершенно вдрызг (а по-другому матерь, увы, не умела), она начинала высказывать прямо мне в лицо абсолютно все, что думает. Мать не видела во мне ничего хорошего; она не видела – и это хорошее умерло. Я был открытым и никогда не боялся делать что-то новое – она внушила мне, что я все делаю неправильно; я не только не хотел более делать что-либо, я даже боялся делать что-то, ведь наверняка получил бы за это. Во время учебы я подавал большие надежды, а внутри себя явственно ощущал необъятные силы, высокую цель своего существования – мать в меня никогда не верила и пренебрежительно заявляла, что я ничего не добьюсь и что все мои работы никому не нужны; во мне родилась зажатость, неуверенность и боязнь насмешек. Все мои начинания были освистаны, и я окончательно разочаровался в жизни, не видя в ней никакого смысла. В моем детстве мечтать было вредно и неправильно; нельзя. С тех пор я ничего не хочу. О, я заставил себя ничего более не хотеть! Я хотел любви, но меня никто никогда не ласкал, никто не говорил мне добрых слов, никто не слушал; меня лишь порицали, оскорбляли – и все свои проблемы я выучился переживать внутри себя, что мало-помалу приближало к саморазрушению и отчаянию. Я хотел, о, я очень хотел бы сделать что-то великое, что останется в истории, я даже чувствовал, что у меня есть все шансы сделать это, но я просто не мог найти в себе силы – ведь без поддержки со стороны близких все начинания бессмысленны. Родители обязаны верить в своих детей, но в меня никто никогда не верил, отчего я и сам перестал быть уверенным. Мой талант мало-помалу был задушен и зарыт в землю. Все свои грандиозные задумки я прятал внутри себя. Нет, они не умерли, но на некоторое время исчезли из моей памяти.

Я бы не назвал себя злопамятным, нет, скорее я бы назвал себя человеком с очень хорошей в отношении злых дел памятью. Я помнил практически все оскорбления, посланные в мой адрес, вроде бы не прощал их, но и не хотел мстить. Скорее я был равнодушен. Лицо мое с тех пор приобрело совершенно безразличное по отношению ко всему вокруг выражение: чуть расслабленные щеки, лоб и веки; лениво и безучастно окидывающий все вокруг взгляд, в то время как губы находятся в статичном положении без каких-либо линий улыбок. Я полутруп, душа которого с каждым годом все пустеет и пустеет, так как попросту не может реализоваться, не может найти смысл жизни и найти дело, ради которого эту жизнь можно было бы отдать. Душа моя мечется туда-сюда, сама не понимая для чего именно она это делает.

Чертово животное… Она загубила мое детство, детство, на которое я имел полное право! Я имел право вырасти нормальным человеком, а что в итоге?..

Неприятное ощущение в правой кисти заставило меня выйти из раздумий. Я вытащил руку из своего пальто и осмотрел ее. Кисть, совсем недавно бывшая белой и даже теплой, теперь была сине-красной и черствой, словно старческой; кожу в то же время будто бы кто-то сильно щипал. Даже если я замерзну насмерть на какой-нибудь улице ничего страшного не произойдет. Не велика потеря для мира. Подставив руку к потрескавшимся губам, я выпустил изо рта белый тепленький пар. На секунду ладони стали теплее. Быстро сунув руку в карман, чтобы сохранить это тепло, я двинулся дальше, растирая пальцами дырку в кармане. Это уже вошло в привычку, причину которой я назвать не осмелюсь. Возможно, я надеялся, что она магическим образом зашьется. Вторую же руку, кожа на которой от мороза уже давно покрылась красными пятнами и трещинами, противно болевшими всякий раз, когда сжимался и разжимался кулак, я вытащил и грел ртом, что не очень-то на самом деле помогало. Мороз был страшенный и с каждой секундой мой шаг мало-помалу ускорялся. В последнее время я начал замечать за собой одну странную вещь: я всегда очень быстро хожу. Если зимой это можно еще объяснить холодом и желанием скорее попасть в тепло, то про другие времена года такого явно не скажешь. Очень часто, когда я иду рядом с кем-то, меня дергают за рукав со словами «не беги». Я извиняюсь за свою спешку, замедляюсь на время и начинаю идти спокойно, однако через пару минут вновь набираю обороты, почти даже неосознанно. Одиночество ли в этом виновато, или особенность темперамента и характера – не знаю.

Через некоторое время, когда пальцы на ногах и руках уже перестали ощущаться, я добрался до исторического центра города, который скорее напоминал нечто среднее между деревней девятнадцатого и города двадцатого века. Многоэтажки остались позади; им на смену пришли деревянные и кирпичные домики, от одного вида на которые любой бы задался вполне резонным вопросом: а почему их еще не снесли? Вместе с тем перед некоторыми домами до сих пор висели большие куски ткани с изображением нормального дома. Данный ремонт ветхого жилья остался в городе после чемпионата мира по футболу.

Через время, за которое, – о, чудо, – не успел полностью замерзнуть, я добрался до симметричного коричневого здания, вытянувшегося на целый квартал. На первом этаже этого дома удобно расположилась круглосуточная аптека. Я вполне понимаю это: чтоб жить в этом доме, необходимо на постоянной основе пить успокоительное. Долго не думая, я зашел в подъезд и начал подниматься на третий этаж. Надо отдать должное нашим строителям – если фасад здания еще выглядел крепким и даже красивым, то внутри все превратилось в труху. Лестница узкая, ступени, местами поломанные, в каких-то очистках и бумажках, а воздух пропитан крепким запахом отхожих мест вперемешку с запахом помоев всех сортов. К тому же темно как не знай где, так что приходилось идти ощупью, держась за обшарпанную стену. Крохотное оконце, совершенно пыльное, ввиду достаточно раннего времени света не впускало.