Надежда
Шрифт:
Майк окликнул его:
— Эй, приятель!
Увидев матроса, мальчик подбежал к нему. От быстрой ходьбы он разогрелся, лицо его порозовело.
— Хорошо, что я тебя нашел, — торопливо заговорил он. — Хочешь устроиться на работу?
— Ну, ясно, — недоверчиво сказал Майк.
— Ну тогда бежим скорее. У нас на помойке одного грузчика прижало машиной. Его в больницу отправили, Я со старшим рабочим поговорил, и он меня отпустил съездить за тобой. У нас сейчас обеденный перерыв.
— А не врешь?
— Чего же я буду врать? — удивился мальчик. — Бежим скорее.
Они побежали вдвоем к главным воротам. Мальчишка скоро начал отставать;
— Поедем на трамвае, — задыхаясь сказал мальчик. — Я заплачу.
На помойке старший рабочий взглянул на широкие плечи Майка и его могучую грудь.
— Пойдешь на погрузку.
Помойка раскинулась на окраине города. По решению городских властей ее нужно было передвинуть на десяток километров южнее к океану. Подрядчик, взявшийся вывезти мусор, решил заработать на нем дополнительно. Несколько десятков рабочих ломами расковыривали гниющие, слежавшиеся груды и кидали мусор на широкие, медленно движущиеся транспортеры. Стоявшие у транспортеров рабочие выбирали из мусора гвозди, болты, гайки, проржавевшие чайники, кастрюли без дна, обломки железных кроватей и другой металлический утиль. Последней операцией была погрузка. Металл укладывали в большие ящики, которые кран ставил на грузовики, остальной мусор лопатами кидали в самосвалы.
Над помойкой стоял тяжелый запах тления, который обещал стать еще сильнее с наступлением теплых дней… От развороченных мусорных холмов исходило тепло. Холодный ветер здесь ощущался меньше.
Самой легкой была работа за транспортерами. Здесь в ряду одетых в лохмотья мужчин и женщин стоял мальчик. Руки у людей непрерывно мелькали над медленно плывущими грудами мусора. Найдя металл, рабочие кидали его назад, к другому длинному транспортеру, на конце которого стоял большой ящик.
Майк попал на погрузку. К кучам уже отсортированного мусора подходили самосвалы. Четверо рабочих поспешно брались за широкие с загнутыми краями лопаты и бросали мусор в кузов.
Грузить было неудобно. Лопаты часто завязали в густой упругой массе хлама. Иногда попадались и такие предметы, которые приходилось кидать руками, — полусгнившие доски, остатки мебели, куски картона, от ящиков.
Когда прошел час работы, матрос увидел, что ссадины у него на руках, полученные в порту, по краям покрылись коркой липкой, въедливой грязи. Там, где кожа была содрана, живое мясо затвердело и потрескалось.
Во время минутного перерыва между машинами к Майку подошел мальчишка. Посмотрев на руки матроса, он покачал головой и ушел. Он вернулся еще через несколько минут с парой новых рабочих рукавиц.
— Взял у кладовщика, — объяснил он. — Потом у тебя вычтут из зарплаты.
Работа на помойке продолжалась до темноты. Расчет был каждодневный. Рабочие за транспортером получали с килограмма металла, грузчики на мусоре — с количества вывезенных машин.
Майк получил вечером полтора доллара, мальчик — около двух.
Когда они вышли в город, мальчик спросил:
— Пойдешь в ночлежку?
Майк покачал головой. Он боялся тратить деньги на ночлежный дом.
— Пойду на трубы. А ты?
— Тоже на трубы. Мне в ночлежку неохота. У меня там два раза деньги отнимали. Я же слабый.
Он был доволен тем, что матрос будет ночевать вместе с ним, и весело предложил:
— Зайдем съедим что-нибудь.
Они зашли в дешевый кафетерий и плотно поели, затем пешком через весь город отправились в Латинский квартал.
На одном из перекрестков мальчик остановился, схватившись за грудь рукой. У него начался приступ кашля, такой же, как ночью. Он сгорбился. Жидкие светлые — волосы мотались при каждом толчке. Пятясь, он подошел к стене дома и прислонился, чтобы не упасть.
Кашель длился несколько минут. Матрос, переминаясь с ноги на ногу, стоял рядом.
Отдышавшись, мальчишка сплюнул и сказал:
— Плохо. Пожалуй, у меня туберкулез… Надо домой ехать. А то еще пропадешь здесь.
— Куда домой? — спросил матрос. — Разве у тебя есть дом?
— Я же тебе вчера говорил, — сказал мальчик. — Ты не поверил, что ли?
— Конечно, не поверил. Чего же ты здесь живешь, если у тебя дом есть?
— У меня есть. Во Флориде. Отец, мать и сестра на ферме живут.
— Чего же ты сейчас не едешь?
— У меня денег нету. Неудобно ехать. На помойке мало платят. Не накопишь.
— Для такого, как ты, платят как раз. — Матрос вспомнил о толпах в порту. — Видел, что на пристанях делается?
— Я знаю. — Мальчик кивнул. — Меня старший рабочий жалеет. А то бы давно выгнали.
Некоторое время они шли молча. Они пересекали теперь многолюдную Маркет-стрит. Мальчишке было приятно идти рядом с Майком, который был почти на голову выше большинства прохожих. Мальчик опять оживился.
— Красивая улица, — говорил он. — У нас во Флориде таких нет. Ты не бывал в Тампе?
— Был. Только недолго.
Майк всё еще не верил, что у мальчика есть родные. Тот понял это.
— Вот посмотри.
Остановившись у ярко освещенной витрины мебельного магазина, он достал из кармана пиджака потрепанную фотографию и протянул матросу. На фотографии был изображен домик в саду. На переднем плане стояли апельсиновые деревья.
— Ну и что?
— Наша ферма, — объяснил мальчик. — У нас турист один жил. Он фотографировал.
Мальчик похлопал себя по карману.
— У меня и письма есть. Часто получаю. Не веришь?
— Что мне не верить? — ответил матрос. — Какое мне дело?
Они пошли дальше. Мальчик рассказывал о кинофильме, который видел месяц тому назад, и поминутно толкал матроса в бок, приглашая посмотреть то на полисмена, ведущего пьяницу через улицу, то на пышно разодетую даму, с трудом втискивающуюся в автомобиль. Он совсем забыл о тяжелом приступе кашля, который только что согнул его.
Матрос думал о том, что у него нет никого родных и никакой фермы, куда бы он мог приехать и отдохнуть от бесконечных скитаний. Он вырос в портовом районе Нью-Йорка, рано ушел в море, бывал во многих портах мира и всякий раз, возвращаясь домой, не досчитывался кого-нибудь из родных. Теперь ему исполнилось 25 лет. Он даже не помнил точно, когда родился, так как и не слыхал о такой вещи, как празднование дня рождения. Он был одинок. Почти все его впечатления о жизни сводились к тяжелой однообразной работе рулевого, к ругани остервенелых боцманов, качающейся койке душного кубрика и недолгим дням на берегу с пьянством и драками. Он смутно понимал, что в жизни его не хватает очень многого, и ему, измученному многодневными поисками работы в порту, хотелось, чтобы всё — и улица, сверкающая огнями, с нарядными прохожими, и потоки автомобилей, и выкрики радио на перекрестках, — всё провалилось бы куда-нибудь к чертям и началось бы что-то новое, — он не знал что.