Эта женщина такая:ничего не говорит,очень трудно привыкает,очень долго не горит.Постепенно, постепенноподнимается, кружапо ступеням, по ступенямдо чужого этажа.До далекого, чужого,до заоблачных высот…и, прищурясь, смотрят жены,как любить она идет,как идет она – не шутит,хоть моли, хоть не моли…И уходят в норы судьикоммунальные мои.
«Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок…»
Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок.Я снова живой на выжженном теле Крыма.И вырастают вместо крыльев тревогза моей человечьей спиной надежды крылья.Васильками над бруствером, уцелевшими от огня,склонившимися над выжившим отделеньем,жизнь моя довоенная разглядывает меняс удивленьем.До первой пули я хвастал: чего не могу посметь?До первой пули врал я напропалую.Но свистнула первая пуля, кого-то накрыла смерть,а я приготовился пулю встретить вторую.Ребята, когда нас выплеснет из окопа четкий приказ,не растопчите этих цветов в наступленье!Пусть синими их глазами глядит и глядит на насидущее за нами поколенье.
«Из окон корочкой несет поджаристой…»
Е. Рейну
Из окон корочкой несет поджаристой.За занавесками – мельканье рук.Здесь остановки нет, а мне – пожалуйста:шофер в автобусе – мой лучший друг.А кони в сумерках колышут гривами.Автобус новенький, спеши, спеши!Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенныйв любую сторону твоей души.Я знаю, вечером ты в платье шелковомпойдешь по улицам гулять с другим…Ах, Надя, брось коней кнутом нащелкивать,попридержи-ка их, поговорим!Она в спецовочке, в такой промасленной,берет немыслимый такой на ней…Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы…Куда же гонишь ты своих коней!Но кони в сумерках колышут гривами.Автобус новенький спешит-спешит.Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенныйв любую сторону твоей души!
Песенка о комсомольской богине
Я смотрю на фотокарточку:две косички, строгий взгляд,и мальчишеская курточка,и друзья кругом стоят.За окном все дождик тенькает:там ненастье на дворе.Но привычно пальцы тонкиеприкоснулись к кобуре.Вот скоро дом она покинет,вот скоро вспыхнет бой кругом,но комсомольская богиня…Ах, это, братцы, о другом!На углу у старой булочной,там, где лето пыль метет,в синей маечке-футболочкекомсомолочка идет.А ее коса острижена,в парикмахерской лежит.Лишь одно колечко рыжеена виске ее дрожит.И никаких богов в помине,лишь только дела гром кругом,но комсомольская богиня…Ах, это, братцы, о другом!
Искала прачка клад
На дне глубокого корытатак много лет подрядне погребенный, не зарытыйискала прачка клад.Корыто от прикосновеньязвенело под струну,и плыли пальцы, розовея,и шарили по дну.Корыта стенки как откосы,омытые волной.Ей снился сын беловолосыйнад этой глубиной.И что-то очень золотое,как в осень листопад…И билась пена о ладони —искала прачка клад.
До свидания, мальчики
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:стали тихими наши дворы,наши мальчики головы подняли —повзрослели они до поры,на пороге едва помаячилии ушли, за солдатом – солдат…До свидания, мальчики!Мальчики,постарайтесь вернуться назад.Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,не жалейте ни пуль, ни гранати себя не щадите,и все-такипостарайтесь вернуться назад.Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:вместо свадеб – разлуки и дым,наши девочки платьица белыераздарили сестренкам своим.Сапоги – ну куда от них денешься?Да зеленые крылья погон…Вы наплюйте на сплетников, девочки.Мы сведем с ними счеты потом.Пусть болтают, что верить вам не во что,что идете войной наугад…До свидания, девочки!Девочки,постарайтесь вернуться назад.
«На арбатском дворе – и веселье и смех…»
На арбатском дворе – и веселье и смех.Вот уже мостовые становятся мокрыми.Плачьте, дети!Умирает мартовский снег.Мы устроим ему веселые похороны.По кладовкам по темным поржавеют коньки,позабытые лыжи по углам покоробятся…Плачьте, дети!Из-за белой рекискоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.Будет много кузнечиков. Хватит на всех.Вы не будете, дети, гулять в одиночестве…Плачьте, дети!Умирает мартовский снег.Мы ему воздадим генеральские почести.Заиграют грачи над его головой,грохнет лед на реке в лиловые трещины…Но останется снежная баба вдовой…Будьте, дети, добры и внимательны к женщине.
«Не вели, старшина, чтоб была тишина…»
Не вели, старшина, чтоб была тишина.Старшине не всё подчиняется.Эту грустную песнюпридумала война…Через час штыковой начинается.Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне…На горе врагу улыбнусь я в огне.Я буду улыбаться, черт меня возьми,в самом пекле рукопашной возни.Пусть хоть жизнь свою укорачивая,я пойду напрямикв пулеметное поколачиванье,в предсмертный крик.А если, на шаг всего опередив,достанет меня пуля какая-нибудь,сложите мои кулаки на грудии улыбку мою положите на грудь.Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,как счастлив я за землю мою умереть!…А пока в атаку не сигналила медь,не мешай, старшина, эту песню допеть.Пусть хоть что судьбой напророчится:хоть славная смерть,хоть геройская смерть —умирать все равно, брат, не хочется.
«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?Как будто шагнул я со сцены в полночныймосковский уют,где старым арбатским ребятам бесплатно судьбураздают.По-моему, все распрекрасно, и нет для печалипричин,и грустные те комиссары идут по Москве как один,и нету, и нету погибших средь старых арбатскихребят,лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо,не спят.Пусть память – нелегкая служба, но все повидалаМосква,и старым арбатским ребятам смешны утешенийслова.
«Горит пламя, не чадит…»
Горит пламя, не чадит.Надолго ли хватит?Она меня не щадит —тратит меня, тратит.Быть недолго молодым,скоро срок догонит.Неразменным золотымпокачусь с ладони.Потемнят меня ветра,дождичком окатит…А она щедра, щедра —надолго ли хватит?