Надгробие Дэнни Фишеру
Шрифт:
«Ничего себе!»— подумал я, но вслух ничего не сказал. Вытащил пачку сигарет, закурил.
— И мне дай, — неожиданно попросила она.
Я послушно протянул ей пачку.
— Я не знал, что ты куришь!
— А я не знала, что ты куришь, — откликнулась она, взглянув на окна нашего дома. — Надо бы поосторожнее, если мама застукает — разговоров потом не оберешься…
Мы рассмеялись и некоторое время курили молча, пряча сигареты в ладонях.
— Хорошо, что заканчиваю школу в этом году, — сказала Мими, — может быть, удастся найти работу, и мы выкарабкаемся.
— Но это невозможно! — воскликнул я. — Все, что угодно, только не мой дом!
— Ты уже взрослый, Дэнни, — пожала плечами сестра. — Тут ничего не поделаешь.
Да, я уже был не ребенок, я прекрасно понимал, что это не мой дом, как верилось мне в детстве, но мне невыносимо было даже представить, что мы съедем, а в нашем доме, в моей комнате, будут жить другие люди, разговаривать, смеяться, плакать, считать деньги…
— Может быть, мне бросить школу и устроиться на работу? — неуверенно спросил я.
— Да ты что! — горячо возразила сестра. — Родители так в тебя верят! Этим ты только убьешь их окончательно. Не печалься, братик, все будет хорошо! — Мими нежно погладила меня по плечу. Сейчас она была намного старше меня.
— Ты вправду думаешь, что все будет хорошо?
— Конечно, вот увидишь! — она улыбнулась мне, решительно поднялась, одернула юбку. — Пойду помогу матери мыть посуду. А то выйдет сейчас меня звать.
Мне очень хотелось, чтобы она оказалась права, чтобы все было действительно хорошо, чтобы нам не пришлось уезжать отсюда. Я не мог представить себе жизнь в другом месте. Но о моем желаний никто не спрашивал, потому что его величество Кризис уже правил в Соединенных Штатах.
Переезд
1 декабря 1932 года
Мерзко и тоскливо, тоскливо и мерзко. Чувство это не покидало меня, когда я после школы, вместо того чтобы отправиться пешком к себе домой, ехал в метро на новую квартиру. Дома теперь у меня не было.
В вагоне дуло, и я поднял воротник. Уже несколько дней шел снег, с ним безуспешно боролись снегоочистители. Электропоезд не спеша втянулся в Проспект-парк, узкий тоннель задушил дневной скучный свет. Еще сегодня утром я был в своем доме, еще сегодня утром, перешагивая через ящики и коробки, я вышел, из своей бывшей комнаты, а вслед за мной шлепала понурая Карра, которая всегда знала мое настроение. Тоннель кончился, поезд шел по Манхэттенскому мосту. Следующая остановка была моя, там нужно было перейти на линию Бродвей — Бруклин. Еще один тоннель — и я на платформе, через несколько минут подошел нужный мне поезд, но до своей остановки я добрался только в четверть четвертого.
Казалось, я переехал в совершенно другой мир, в другую страну. На улицах можно было услышать любой язык, кругом сновали лоточники со своим неказистым товаром, на углах сидели мальчишки-чистильщики, мальчишки же продавали газеты, бродили попрошайки, прогуливались карманники, с опаской поглядывая на редких полисменов. Было довольно холодно, но многие шли или стояли без пальто и без шляпы, у большинства женщин на плечи были накинуты дешевые потрепанные платки. На всем поставила свою печать бедность. Смеялись здесь только дети.
Я прошел вниз по Деланси-стрит, мимо лавок и магазинчиков, мимо кинотеатра, похожего на сарай с афишами, свернул на Клинтон-стрит и прошел еще два квартала до Стэнтон-авеню. Я уже не поднимал глаз, чтобы не видеть окружающий меня мир.
Вот наконец я и пришел. Вот оно — старое серое многоэтажное здание с узкими окнами. К входу вела затертая сотнями ног лестница. В подъезде было темно, и я чуть не упал, споткнувшись о наполненный мусором бумажный мешок. Осторожно обойдя его, я поднялся на третий этаж, стараясь не обращать внимания на вонь пищевых отходов, сочившуюся из пакетов на каждом этаже.
Дверь мне открыла мама, и мы некоторое время стояли, молча глядя друг на друга. Как всегда, она поняла мое состояние, вздохнула и прошла в комнату. Отец сидел за столом. Из-за двери доносился вымученно-веселый голос Мими. Кивнув отцу, я в нерешительности остановился посреди кухни. Белая масляная краска, покрывавшая ее стены, не могла скрыть следов грязных потеков. Правда, мама уже повесила желтые занавески, они придавали кухне сносно-жилой вид. Откуда-то выскочила Карра, и я наклонился, чтобы погладить ее.
— А что, — произнес я, не поднимая головы, — вовсе и не так страшно…
— И правда, Дэнни, — подхватила мама, — здесь не так и плохо, тем более мы здесь временно, пока отец вновь не встанет на ноги. Пойдем, Дэнни, посмотрим квартиру.
Смотреть особенно было не на что. Все — как в любой четырехкомнатной квартире. Моя новая комната была вдвое меньше прежней, все остальное тоже было в два раза меньше. За двадцать восемь долларов, включая отопление и горячую воду, трудно было бы достать что-нибудь приличнее.
Мы вернулись на кухню. Карра подошла ко мне и выжидательно подняла свою умную мордочку. Отец курил, с беспокойством наблюдая за мной.
— Карра вела себя спокойно? — спросил я, чтобы нарушить тяжелое молчание.
— Нормально. Она — умница, все понимает, — сухо ответил отец.
— Ты бы вывел ее, Дэнни, — сказала мать. — Она не была на улице с самого утра.
— Пойдем, малышка, — позвал я собаку, подходя к двери.
Пройдя половину пролета, я понял, что собака не идет за мной. Карра жалась к входной двери, переминаясь с ноги на ногу.
— Пойдем, глупышка, гулять!
Она неуклюже одолела две ступеньки, остановилась и опять тоскливо глянула мне в глаза. Пришлось подняться к ней, пристегнуть поводок и где уговорами, где силой стащить вниз. На улице она вроде бы успокоилась, но когда мы направились вниз по Клинтон-стрит, она испуганно оглядывалась на проезжающие рядом машины. Я повернул на более спокойную боковую улицу и прошел уже полквартала, когда услышал за спиной смех. Обернувшись, я увидел трех подростков примерно моего возраста. Они стояли, небрежно облокотившись на перила кондитерской. Один из них — долговязый мускулистый парень из цветных — гоготал над поджавшей хвост Каррой.