Надпись
Шрифт:
Помимо хозяина кабинета тут находились еще два военных журналиста из других изданий. Барственный, циничный Ильенко, из официозных "Известий", занимавший в табеле о рангах весьма высокую степень. И Видяпин, журналист из молодежного фрондирующего журнала, не уверенный в себе, льстивый, мучимый тайной неполноценностью, заискивал перед вальяжным и хамоватым "известьинцем", тайно его ненавидя. Стол украшала початая бутылка "Мукузани". Краснело в стаканах вино. Коробейников был встречен приветствиями.
– Старик, хорошая работа, поздравляю. – Ильенко, не вставая, протянул Коробейникову пухлую вялую руку. – Умеешь писать, молодец. – Тяжеловес, которому не грозили чужие успехи, он был поощрительно-доброжелателен, не видел в Коробейникове конкурента.
– Замечательный материал! – льстиво заглядывая на Коробейникова, криво улыбался Видяпин. – Я бы так никогда не смог. Ну меня бы и не допустили на сверхсекретный объект. Мы малые мира сего, букашки. Тут
– Крепко сработано, – строго заметил Шор, своей похвалой сохраняя дистанцию между собой, умудренным учителем, и Коробейниковым, талантливым учеником. – Но слишком много красивостей. Нужно строже, суровей.
Коробейникову налили вина, выпили за его публикацию.
– Ну так вот, рассказываю дальше. – Ильенко, одаривая остальных своим обществом, продолжал прерванное Коробейниковым повествование, по-видимому, одно из тех, коими потчевал терпеливых и зависящих от него слушателей. – Во Вьетнаме в это время как раз началось наступление, и американцы, мать их, усилили ковровые бомбежки. Мы уже были за тридцать восьмой параллелью, в джунглях, пробирались по тропе Хо Ши Мина. Со мной была переводчица, такая миниатюрная вьетнамская девочка. А эта долбаная тропа Хо Ши Мина – это джунгли, и в них сотни параллельных дорог. Вьетнамцы на велосипедах пилят, пробираются, как муравьи. Везут оружие, боеприпасы, гранатометы, разобранные "безоткатки". Чуть налет – все врассыпную, ложатся, и американцы вслепую долбят джунгли. – На самодовольном лице Ильенко появилось выражение утомленного воина, чья жизнь прошла в лишениях и походах и душа очерствела от множества горьких потерь. – Я эту девочку на привале отвел в сторонку, в заросли. Рубашечку ей расстегнул, грудки стал целовать. Штанишки с ее тонких ножек стал приспускать. Трусики ее розовенькие. Только пристроился, бац, налет! Долбаные "Б-52" прилетели и ну утюжить! Кругом разрывы, деревья трещат, суки огромные сверху валятся. Девочка моя штанишки натянула и бежать с перепугу. Налет кончился, пошел ее отыскивать. Забилась, бедненькая, под корягу, дрожит. Я ее приласкал, успокоил, грудки ее маленькие, как вишенки, целую. – Ильенко печально улыбался, видимо вспоминая женщин, что встречались ему, утомленному воину, в военных походах, вдали от Родины, откуда он привозил свое измученное, израненное тело, отважные репортажи с поля боя и печальные, сладкие воспоминания, не вошедшие в его фронтовой блокнот, которыми он делился с товарищами, обделенными этим прекрасным суровым опытом. – Только я, это, значит, трусики ее розовые приспустил, приладился, – бац, вторая волна налета! Ад кромешный, земля гудит от разрывов, вверх летят деревья, велосипеды, вьетконговцы. Рядом с нами обломанная вершина рухнула. Девочка моя подхватилась – и бегом куда глаза глядят. Налет еще минут десять длился. Ну я привык, переждал. Пошел искать девочку, потому что налет налетом, а мое мужицкое дело недоделано. Брожу среди деревьев, воронки дымятся. В одну заглядываю – а там от моей девочки красные косточки лежат. Как птенчик раздавленный. И трусики ее розовые на сучке висят. Так эти долбаные "Б-52" нашей любви помешали. – Ильенко печально, с легкой иронией над собой, с лицом фаталиста, поднял стакан. Выпил вино с тяжелым вздохом, и было понятно, что он поминает прелестную вьетнамку, которую выхватил из его объятий злой рок.
Все отдали дать уважения услышанному. Оценили завершенность этого устного эссе. Не подвергали сомнению подлинность повествования, которое могло родиться только из уст боевого репортера, посылаемого государством в зоны конфликтов, куда не заглядывает обычный, не наделенный доверием журналист.
– Удивительная история! – восхищался и завидовал Видяпин, с подобострастием глядя на Ильенко. – Хемингуэй позавидует. Я бы, наверное, не выдержал этих бомбежек.
– Старик, Родина прикажет, все выдержишь! – Ильенко принимал знаки восхищения от Видяпина. Снисходительно давал ему понять, что и тот, при определенных условиях, смог бы повторить его журналистский подвиг.
– "Там, где мы бывали, танков не давали"… Нечто подобное было со мной в Великую Отечественную, под Ржевом… – Шор, маленький, квадратный, присоединял себя к когорте избранных фронтовых репортеров, проводя черту, за которой оставлял Коробейникова и Видяпина. – Конечно, молодежь догоняет, наступает на пятки… Я радуюсь твоим успехам. – Он обратился к Коробейникову, нахохленный, носатый, похожий на гордую птицу, выглядывающую из картонного ящика. – Правильно, что тебя приблизил Стремжинский. Стрем имеет чутье. У него, понимаешь, есть чувство будущего. Но все-таки ты и к нам, ветеранам, прислушивайся. Очерк хороший. – Он кивнул на газетную полосу с фотографией бомбардировщика. – Но многовато романтики, мистики. Нужно проще, реалистичней. Как в очерках Симонова.
– У вас Стремжинский – мощный мужик. Газету держит, – произнес скупую похвалу Ильенко. – Он мне импонирует. Свободный, независимый. Работает
– Да, Стрем талант. Если разобраться, любая газета держится на двух-трех персонажах, а остальные так себе, гарнир. – Шор прикрыл выпуклые, голубые, с розовой каемкой, глаза, не оставляя сомнения, что он – тот второй, после Стремжинского, персонаж, на ком зиждется газета. – Стрем великий человек. Гений газетной политики… Ты дорожи его покровительством, – учил он неопытного Коробейникова. – Как знать, будет время, и ты сядешь в его кабинет.
Дверь отворилась. Секретарша показала свой тропический бюст и смуглое лицо взволнованной жрицы:
– Освободился!.. Срочно зовет вас к себе!..
Коробейников, тревожась, покинул военный отдел, последовал за полинезийской царевной в струях ее благовоний.
Когда вошел к Стремжинскому, тот опускал кулак с белой телефонной трубкой, и в воздухе еще висело эхо его сердитого голоса. Он был облачен в дорогой сиреневый джемпер, пиджак небрежно висел на спинке кресла. Стол был уставлен африканскими статуэтками, ритуальными масками, резным янтарем, – фетиши, среди которых лежала свежая газетная полоса, исчерканная энергичной правкой. Он поднял на Коробейникова выпуклые розоватые глаза раздраженного быка, фыркнул толстыми губами:
– Поздравляю, молодое дарование. Опять звонок из очень высоких сфер. Хвалят ваш очерк о дальней авиации. Такое ощущение, мой друг, что вас ведут. Отслеживают ваши публикации и сообщают мне. И это не ЦК, не Генштаб, а совсем другое ведомство. – Стремжинский его хвалил, но в этой похвале присутствовало раздражение к кому-то еще, кто пытался вмешаться в их отношения, присвоить себе успех, который принадлежал только им, делающим хорошую, влиятельную газету. – Ранний успех сладок, но опасен. На вас могут сделать ставку, выбрать одного из тысячи, наградить доверием, наделить полномочиями и использовать в какой-нибудь грязной жестокой операции. Журналистов используют как оружие при покушении, а потом уничтожают как опасную улику. Так поступили с Кольцовым после Испании. Так могут поступить с каждым из нас, если мы потеряем бдительность… – Он говорил это Коробейникову сердито, будто в чем-то его винил. Но была в его словах доверительность, заинтересованность, и это смягчало резкость интонаций.
– Что мне грозит? Какое ведомство хвалит мои материалы?
– Они затевают большую авантюру, проект "Пекинская опера", – не отвечал на вопрос Стремжинский, морща с отвращением мясистое лицо. – Они считают, что конфликт с Китаем отвлечет общественность от провала в Чехословакии. Конфликт с авторитарным Китаем дистанцирует нас от сталинской модели социализма и сохранит остатки "пражских ценностей". Они надеются, что конфликт с Востоком сблизит нас с Западом. Но они не понимают, что Америка ждет этого конфликта. ЦРУ спит и видит его. И тогда кто меня убедит, что не существует конвергенции разведок? Что две крупнейшие разведки мира не действуют согласованно, часто через головы своих правительств? Надеюсь, вы меня понимаете?..
– Признаться, нет. – Коробейников старался разгадать предложенный ему политический ребус. Одновременно наблюдал Стремжинского, который, казалось, вот-вот коснется фетиша – африканской маски с кусочком перламутра – и силой волшебства превратится в быка с сиреневым тучным туловом. Вокруг заплещется лазурное море. На бычью спину приляжет обнаженная красавица в венке из лилий, держась за рога, лаская косматое ухо. И они поплывут в Полинезию, наслаждаясь негой и близостью.
– КГБ, как тихий оползень, спускается на страну. Разведка вытесняет из политики партию. КГБ занимается вербовкой крупных партийцев и членов правительства, генералов армии и общественных деятелей, писателей и журналистов. Однажды мы проснемся в "стране КГБ". Госбезопасность тщательно готовит реванш, стараясь вернуть себе власть, утраченную Берией. Партию дискредитируют, искусственно создавая цепную реакцию неудач в политике и экономике. Как вы думаете, кто распространяет мерзкие анекдоты о генсеке? Кто заказывает телесериалы о героических чекистах? Кто плодит диссидентов, создавая в стране протестный слой? Предстоит громадная чистка всех, кто не поддался вербовке КГБ. "Реформы", которые они затевают, – "разрядка", "конвергенция" и еще одно модное словечко "перестройка", которое они запустили в оборот в своем узком кругу, – все это приведет к устранению партии и развалу государства. Они настраивают против Москвы лидеров Ташкента, Баку, Тбилиси, уличая их в коррупции, создавая из них злостных врагов государства. Есть тайные замыслы, тихие исполнители и очень-очень богатые люди, которые заинтересованы в смене строя, в изменении вида собственности – от государственной к частной. "Кружок" Марка Солима, в который вас затянули, находится под протекцией КГБ. Еще одна конспиративная ячейка, откуда начнется "революция КГБ". Вы должны это знать. Я хотел вас предупредить…