Надпись

Проханов Александр Андреевич

"Неужели все так и будет?.. И Второе Пришествие, которое вымаливали для России славянофилы, которым грезил Никон, создавая на милой Истре великолепный и праздничный Новый Иерусалим, то самое обещанное явление Иисуса Сладчайшего, Бога Света, Христа Милосердного, случится среди расколотой, испепеленной земли, жаркого котлована, куда провалится Москва, и в жуткой дыре, полной кипящей ртути, будут плавать Настя и Васенька, их изувеченные тельца?.."

Обморок накатился. Твердый, летящий в пространстве удар повалил его в снег. Лежал без чувств, открыв невидящие глаза навстречу сверкающим звездам.

Через минуту очнулся. Звезды приблизились, переливались по всему небу, волновались, словно на огромном шелковом

пологе. Обращались к нему и звали, требовали немедленного поступка. Не понимая, чего от него требуют, что должен он совершить, одинокий, беспомощный, посреди морозного поля, на опустелом аэродроме, Коробейников оторвался от снега. Не поднялся, а остался стоять на коленях. И эта молитвенная поза, сверкающая высота, напряженная измученная душа побудили его к молитве. Он стал молиться бессловесно и страстно, чтобы команда из неведомого штаба, сигнал из секретного бункера догнали улетевший полк. Вернули назад. Опустили бомбардировщики с убийственным грузом. Не дали ему сорваться с подвесок. Молился на звезды, и они превращались в великолепный иконостас, в разноцветные лампады, в золотые паникадила. В морозном небе, среди нимбов и алмазных венцов, он различал тех святых, что были написаны на темных досках тесовской сельской церкви. Но в Тесове они были едва различимы, покрыты тусклым налетом. А здесь, на небе, лучились, сияли, переливались драгоценными мантиями.

Услышал далекий, звенящий звук. Звон приближался, снижался, наполнял морозное небо. Вспыхнуло аметистовым светом. Озарило узкую бетонную полосу. В аметистовые лучи из черноты неба ворвался самолет. Длинный, стремительный, в стеклянном трепете крыльев. Скользнул и пропал. Гудел на удаленном конце аэродрома у мутных лесов.

Снова вспыхнул прожектор. В прозрачном аметистовом потоке скользнула огромная рыбина, сбрасывала с плавников горящие брызги. Второй бомбардировщик приземлился, гасил бег, утомленно гудел вдалеке.

Один за другим садились самолеты, наполняя ночь ревом, металлическим свистом, вспышками света, скольженьем громадных фюзеляжей и крыльев. Полк, совершив учебный полет, возвращался на базу.

Молитва Коробейникова была услышана. Покрикивая, к стоянке торопились техники. Из темноты, напружинив крылья, остро светя прожектором, подкатывал звенящий бомбардировщик с бортовым номером "34". Кристаллически сверкала кабина. На киле остро, сочно краснела звезда. Когда утихли турбины, по стремянке спустился командир. Увидел Коробейникова и кивнул:

– Завтра разбор полетов. А послезавтра поедем на озеро. Окуньков потягаем. Там и поговорим по душам. – Пошел, переваливаясь, походкой утомленного землемера.

44

Он не помышлял о себе как о праведнике, ради которого Бог пощадил заблудший, порочный мир. Не тешил себя гордыней, что именно он, молитвенно взывая к Богу, сумел отвратить атомную войну. Понимал, что не его робкая вера, сбивчивая и пугливая молитва развернули в небе полк бомбардировщиков, опустили на землю "чашу гнева Господня", так и не расплескав ее над Европой. Но, вернувшись домой, он пребывал в постоянном воодушевлении, которое началось на пустынном Смоленском тракте, среди старых берез. Превратилось в счастливое озарение, когда он босой стоял в холодной купели с тихой свечой, целуя золотой крест. Было явлено чудо, когда стоял на коленях посреди ночного аэродрома, посылал молитву вслед громадным бомбардировщикам, отыскивая их своим духовным, умоляющим оком среди звезд.

Это пережитое чудо побуждало его теперь, по возвращении в Москву, приступить к исправлению не мира в целом, а своей собственной жизни, которую он умудрился настолько искривить и испортить, что эта порча коснулась самых дорогих и любимых людей, грозя их благополучию.

Он искал момента, чтобы покаяться перед женой Валентиной, слезно и искренне испросить прощения,

веря, что ее любящая преданная душа, пережив потрясение, простит его, и, пройдя сквозь ниспосланное испытание, они станут еще неразлучней. Любую свободную минуту уделял детям, остро чувствуя драгоценность их очаровательных, наивных, исполненных красоты и добра жизней, зависящих от его жизни, от присутствия в ней красоты и добра. Рисовал в их альбом большой самолет с номером "34" и красной звездой на хвосте, который летел над готическим Кельнским собором, Эйфелевой башней, греческим Парфеноном и ронял на них алые розы.

Стремился к Елене. Не знал как, какими словами, но верил, что объяснится с ней. Их объяснение приведет не к горю, не к разрушению, а ко благу. Это благо обнимет и ее, и нерожденного ребенка, и Марка, перед которым он был страшно виноват и был готов избывать эту вину.

Даже Саблин уже казался ему не порождением сатанинских сил, а лишь измученным страдальцем, которого собственное страдание побуждало творить зло и который нуждался в его, Коробейникова, помощи и прощении.

И он был необычайно обрадован, получив из Тесова письмо отца Льва, который извещал о скором прибытии в Москву, где состоится какой-то важный православный конгресс. "Помни, Миша, ты "не от мира сего". Вспоминаем с матушкой твой приезд, и сколько добрых, чудесных мгновений мы пережили вместе".

Он ждал отца Льва, который был теперь его духовный наставник. Надеялся исповедаться у него, укрепиться в благих намерениях.

За этими размышлениями его застал звонок из редакции. Звонила секретарша Стремжинского, полинезийская царевна, придававшая своему властительному начальнику неуловимое сходство с Гогеном.

– Он вас срочно зовет к себе! – со священным трепетом возвестила секретарша.

– Что-нибудь случилось? – встревожился Коробейников, у которого сегодня в газете выходил очерк о дальней авиации. Эффектная полоса с огромной фотографией бомбардировщика, летящего над туманным городом. – Какой-нибудь прокол в материале?

– Не могу сказать. Едва пришел, просил с вами связаться. Чтобы вы срочно приехали в редакцию.

Не раздумывая, полный догадок, тревожась за судьбу военного очерка, Коробейников заспешил в газету.

Секретарша, шелковистая, как маслянистый цветок тропиков, с перламутровыми губами цвета океанской раковины, с черными, густыми, на расстоянии благоухающими волосами, рождала образ лагуны, любовной неги, плетеной корзины с сочными плодами манго, которую она, изгибая выпуклое бедро, внесет в тростниковую хижину своему повелителю.

– Он сейчас занят. У него посетитель из ЦК. Вы немного подождите. Он очень, очень раздражен! – доверительно, как единомышленнику, сообщила секретарша.

– На кого раздражен?

– На весь белый свет. Даже яблоко, которое я ему помыла, вернул с раздражением: "Зеленое и кислое!" Хотя оно красное и медовое.

– Я пойду в военный отдел. Позовите, когда освободится.

В военном отделе работал Наум Шор, низкорослый, широкий в плечах, напоминавший куб, из которого выглядывала энергичная голова с огромной седой копной, крючковатый нос и влажные голубые глаза с ободками розовых век. Активный, говорливый, избыточно пылкий, он был трудолюбив, пронырлив, знаком со всеми военачальниками и политработниками и олицетворял собой старую, военных времен, школу журналистов, способных проникнуть повсюду и быстро переслать в газету трескучий репортаж с минимальным количеством деталей и набором военно-патриотических штампов. Он испытывал ревность к Коробейникову, который слыл любимцем Стремжинского и "отбивал хлеб" у испытанного ветерана, перебегая дорогу масштабными очерками об авианосце, мобильных ракетах или стратегических бомбардировщиках. Вкусно пахнущая, черно-серебряная полоса с фотографией стреловидной машины – объект критики и зависти – лежала на столе у Шора.