Надпись
Шрифт:
Танцующие в изнеможении разбредались по местам. Отец Лев стряхнул пепел, роняя его на скатерть. Схватил сигарету губами и жадно вдохнул. Коробейников увидел, как разгорается уголь в табаке, всасывается в глубь сигареты и через нее – в рот отца Льва. Воздух вокруг сигареты превратился в плотную закрученную воронку. Сквозь эту воронку бес, порождая в воздухе вибрацию, уплотнился и, как веретено, ввинтился в отца Льва. Вселившись, тут же сообщил ему силу, бодрость, офицерскую стать.
– Любезный… – поманил он официанта. – Возьми-ка вот это. – Он сунул официанту купюру. – Отнеси, любезный, в оркестр и попроси-ка
Коробейников видел, как официант подошел к подиуму. Передал гитаристу купюру, что-то сказал. Гитарист ловко сунул деньги в малиновую блузу. Вздернул в улыбку щегольские карибские усики, приблизил рот к микрофону и произнес:
– По просьбе присутствующего здесь батюшки, уважаемого святого отца, исполняется романс былых времен: "Дорогой длинною да ночкой лунною…" – томно закрыв глаза, извлек из гитары рыдающий звук. Этот звук подхватила певица. Сложила на груди молитвенно руки, мучительно воздела брови, словно напев будил в ней дивные, неповторимые воспоминания.
Зал замер, внимая романсу. Романс, заказанный батюшкой в черной рясе с серебряным крестом на груди, порождал домыслы о загадочной судьбе священника, который, должно быть, прежде был боевым офицером, отчаянным гулякой, обольстителем женщин, но после таинственной истории, трагического случая, несчастной любви оставил мир. Сменил офицерский мундир на рясу. И только здесь, оказавшись случайно в ресторане, дал волю чувствам. Захотел услышать романс, под звуки которого столько было пролито слез, столько выпито вина, целовано столько сладостных губ.
"Так же вот без радости и скуки помню я ушедшие года и твои серебряные руки в тройке, улетевшей навсегда…" – заходилась певица, превращая рот в красный эллипс.
Отец Лев соответствовал представлению о себе зала. Закрыл ладонью глаза. Облокотился на локоть, уронив подбородок на ладонь. Откинулся назад, трагически мотнув головой. Коробейников видел, как поселившийся в нем бес разыгрывает сцену провинциального дурного театра. Бес закатывал в неутешной печали глаза. Бес хватался рукой за сердце, в котором воскресла незабытая больная любовь.
Зал наслаждался спектаклем, верил в него, не отрывал глаз от священника. Когда певица умолкла, все зааплодировали. От одного столика, где сидели сентиментальные и пылкие горцы, официант понес и поставил перед отцом Львом бутылку шампанского.
– Асс-падааа!.. – Отец Лев, шатаясь, приподнялся. Грассируя, изображая петербургского аристократа, обратился к залу и к оркестру. – В наши времена, асспадааа, была иная манера исполнения… Иной шарм, иной вокал… Если позволите, я вам исполню… – с трудом удерживаясь на ногах, к великому ужасу Коробейникова, двинулся к эстраде. Задрал рясу, обнажив сапог. Неловко впрыгнул, едва не упав, поддержанный гитаристом. – Любезный, – помотал он в воздухе пальцами, – си бемоль мажор… Полагаю, ты подхватишь мелодию… – ухватил микрофон. Вонзил в него растопыренные усы. Безобразно оскалил рот и выдохнул сумасшедшие хмельные слова: – "Друзья, на тройке, полупьяный, я часто вспоминаю вас, и по щеке моей румяной слеза катится с пьяных глаз…"
Он помогал себе жестом, смахивал слезу, погонял лошадей,
– "Я пью и в радости и в скуке, забыв весь мир, забыв весь свет. Беру бокал я смело в руки, пью, горя нет, пью, горя нет…"
Он показал, как подносит к губам пенный бокал шампанского, выпивает до дна, а потом разбивает по-гусарски об пол. И это великолепно воспринималось залом. Он и впрямь был великолепен в своей развевающейся рясе, наперсном кресте, с удалыми глазами, орущим ртом, который, путая и коверкая слова, ходил ходуном в пьяных гримасах. Утоляя неистовую, жившую в нем страсть.
– "Не раз, проснувшись на рассвете, я спозаранку водку пил и на цыганском факультете образованье получил…"
Кончил петь. Стал раскланиваться, низко сгибаясь в поясе и роняя руки, каким-то особым, бог весть откуда в нем взявшимся эстрадным поклоном. Зал восторженно ревел. Кричали:
– Бис!.. Батя, давай еще!.. Врежь по полной, вот тебе сотенная!..
Теневики, сидящие в зале, торговцы кавказскими фруктами, командированные инженеры из Сибири, московские матери-одиночки, пришедшие скоротать вечерок, профессиональные куртизанки – все ликовали. Старались запомнить представление, чтобы потом многократно пересказывать, изумляя неверящих друзей и подруг.
У Коробейникова звенело в ушах – так раскален был воздух, в котором носился бес. Перепрыгивал на гибких ногах со стола на стол. Возносился и качался на люстре. Кидался на штору и повисал на ней. Скакал среди столов, запуская ловкую руку за вырез дамского платья. Сыпал в бокалы приворотную отраву. Вскочил на плечи отца Льва, поставил ногу ему на голову, хохотал и кривлялся, празднуя победу.
– Асс-падааа! – возопил отец Лев. – На "бис" так на "бис"!.. Как это водилось у нас на пляс Пигаль… Канкан, маэстро!.. – приказал он оркестру. Приподнял рясу, как долгополую юбку. Стал выбрасывать вперед сапоги, вилял непристойно бедрами, колыхал вперед и назад животом: – Север, юг, восток и запад!.. Север, юг, восток и запад!..
Коробейников видел, как встревоженно пошел куда-то метрдотель. Официанты сошлись стенкой, как футболисты, сурово поглядывая на расходившегося священника. Но зал ликовал. Поощряемый залом, отец Лев не унимался:
– Братья и сестры, а теперь я хочу обратиться к вам с проповедью, с какой обычно обращаюсь к моей скромной, смиренной пастве… Почитайте Бога, Отца нашего Иисуса Христа!.. Почитайте родителей своих и Святейшего патриарха… И не давайте поблажку этой мерзкой власти!.. Долой КПСС!.. Вечная память героям Белого движения!..
В зал влетел метрдотель, и с ним два милиционера. Направились к эстраде.
– Слава Долорес Ибаррури!.. Они не пройдут! – указывал перстом на милиционеров отец Лев. Те подбежали, стали сволакивать его с эстрады. Он отбивался сапогами, путался в рясе, выкрикивая:
– Аз есмь Альфа и Омега!.. Братья, любите друг друга!.. Будьте бдительны!..
Его выволокли в вестибюль. Коробейников устремился следом.
– А кто будет платить? – преградил ему дорогу официант. Коробейников, не считая, кинул на стол купюры.