Нагота
Шрифт:
— А я ненавижу вранье. И не люблю, когда кто-то считает себя умней других. Просто не понимаю, как...
— Я ведь тоже многого не понимаю. Анита, например, вчера мне говорила, что собирается разменять квартиру, перебраться в Рандаву, отдать ребенка в детский сад.
Тенисон нахмурился:
— Разговор этот здесь неуместен. Дело слишком сложное.
— Да уж я думаю.
— Мне сейчас не до судов, не до разводов.
— А ты бы рассказал об этом Марике.
— Спасибо за совет...
— Вот так-то, святой Антоний. Не слишком зарывайся.
— Мне все-таки кажется, вы уезжаете непростительно рано, — сказал Гатынь, пожимая ему руку. — Было очень приятно познакомиться с вами, побеседовать. Поверьте, человек без тайны — все равно что гвоздь, который вытащили из доски. Скучнейшее существо.
— Ладно, чего там, — отмахнулся Тенисон.
— Счастливого пути! — Очки у Гатыня сползли с переносицы. — И не забудьте, что Микеланджело Буонарроти в тысяча пятьсот пятнадцатом году написал одному из своих братьев, которому именно, пока не установлено: и ночью спи с открытыми глазами. Обязанность человека всегда стоять на страже своего тела и своей души.
18
Глухо заворчав, «Ява» рванула с места, будто выброшенная из катапульты. Можно было подумать, колеса ее не касались земли. Лишь в центре города, на перекрестках, полет их временами обрывался, мотор переходил на сбивчивый ритм, пружины проседали от резкого торможения.
Казалось, они рассекают свистяще-плотную воздушную завесу. Иногда Александр, осклабясь во весь белозубый рот, с улыбкой фавна поглядывал на него через плечо.
— Держись! На шоссе выберемся, то ли еще будет!
Переехав мост, Александр крикнул:
— Надо заправиться!
У бензоколонки выстроился хвост разнокалиберных машин.
— Ну, шаркни ножкой, скажи дяде спасибо. Не я ли опять тебя из проруби вытащил? А у меня, признаться, из головы вылетело, не сразу понял, в чем дело. Варис — вот жлоб! Такая меня злость взяла.
— Да, неприятная история.
— Его, конечно, можно понять. Обижен, ревнует и прочее. По уши врезался. Тут уж всякая чертовщина мерещится. Очень ему не нравится, что замешана Марика. Как же, дама сердца скомпрометирована.
— Так ужасно все получилось.
— Слышал, слышал. Прими соболезнование.
— Знал бы я...
Александр, взглянув на него с непритворным удивлением, фыркнул.
— Послушай, Гамлет, а нельзя ли без надрыва! Не порть себе печенку, только потому все интересно, что наперед ничего не знаешь. Чистая игра!
— Она теперь в больнице.
— Черт те что! Ну, чокнутая. Только не пойму, дурочка или психопатка. В наш-то просвещенный, расчетливый век... Помню, бабушка рассказывала о несчастной баронессе Доротее, та выпрыгнула из окна потому лишь, что на первом балу от волнения произвела неприличный звук. Это, куда ни шло, еще можно понять: сословные традиции, дворянская спесь, корсеты, кринолины, нюхательные соли. Тут даже свой драматизм. А сегодня?
— Возможно, она не нарочно. Да это не важно. Она была потрясена, понимаешь?
— Знаем мы их. Все с выкрутасами. Была у меня дамочка, еще до армии, проходу не давала, просто беда — названивала, письма писала, и вот как-то выдалась свободная минутка, думаю, ладно, зайду, жалко мне, что ли, а она, веришь ли, не пускает, поздно, говорит, никого дома нет, и потом мы так мало знаем друг друга.
Говорить с ним было бесполезно. Он ничего не понимал. Они объяснялись на разных языках.
Александр подкатил мотоцикл поближе к колонке, поставил на опоры, сладко потянулся, и под черной кожей куртки забугрились мускулы.
— А знаешь, я что-то притомился. После вынужденного воздержания столь резкий переход в плотные слои атмосферы — вещь нелегкая. Придется включать тормозные устройства.
— Живешь в Риге?
— Это звучит слишком отвлеченно. Я обретаюсь в более интимных интерьерах.
— В университет документы подал?
— Поначалу хочется как следует погулять.
Он сунул руку в карман, достал овальной формы фотографию.
— Вот полюбуйся, что за крошка! Скажи, ты видел что-нибудь подобное? Мировые стандарты! Европейский экстерьер, азиатский темперамент. Уникальная находка. В любом деле, в том числе в любви, нужен особый дар, а уж он, как говорится, от бога.
Всему виной, возможно, было настроение, только его вдруг охватила какая-то брезгливость, леденящая апатия. Он отвернулся, чтобы не смотреть на Александра. Это лицо, которое он знал до последней черточки, лицо, которое три года кряду изо дня в день он видел от подъема до отбоя, видел в строю неизменно слева от себя, а за столом — напротив, видел на полигоне под стальной каской, под запотевшими стеклами противогаза, румяное и потное под струями душа, посиневшее на морозе — это лицо ему теперь показалось отвратительным, причем с какой-то назойливой обращенностью в прошлое. Как будто ему было противно давно, но осознал он это только теперь.
Войдя в раж, Александр хвастал, как обычно, своими победами, — с головы до пят самодовольный, уверенный, громогласный и по-детски наивный. Ничего он не понял. Ничего. А, в общем-то, был как будто славным парнем. С хорошими задатками. Напористый, смелый, талантливый. Почему он все эти годы восхищался Александром, завидовал ему, даже пытался подражать?
За разговором Александр не забывал о деле — отвинчивал крышку бака, орудовал шлангом, заливал бензин и масло.
— Порядок! Теперь я тебе покажу, что бывает, когда черту под хвостом помажут скипидаром. Засекай время.
Александр застегнул на подбородке ремешок красного шлема, опустил на глаза прозрачный щиток.
— По коням!
Под колесами шуршал булыжник мостовой, ведущей к шоссе. В ушах свистел холодный ветер. Стремительно проносились дома, столбы, деревья. В мельтешащем этом и как бы смазанном слегка калейдоскопе красок и линий промелькнули Бирута и Цауне — то ли стояли на тротуаре, то ли шли куда-то. Один короткий миг — потом исчезли. Но этого было достаточно.
— Постой! Останови!
Он с силой дернул Александра за плечо. Осаженной лошадью вздыбилась «Ява»,