Нагота
Шрифт:
Он протянул Апариоду руку,
— У вас есть еще выбор.
Влажные пальцы Апариода сжимали ладонь, не думая с ней расставаться.
— Не знаю, рассказывал вам отец?.. Мы еще в школе поклялись навсегда остаться такими, какие мы есть, верными правде, истине. Мы кровью подписали клятву: скорее мы будем ходить нагими, чем облачимся в золоченные ложью одежды. Все мы в молодости любим щеголять словами. А знаете, почему люди лгут?
— Нет. — Он уже потерял надежду освободиться от руки Апариода.
— Тогда я тоже не знал. Мне казалось, что лгать — это значит обманывать других. Но это не так. Лгать можно и самому себе. Вот самая гнусная ложь, когда совесть свою обманываешь. Человек прекрасно понимает, что делает не то, что трусливо плывет по течению, защищает ту правду, которую выгодно защищать, что толкает за борт товарища, чтобы не оказаться в воде самому. Человек все понимает, но правда в своей наготе не всегда ласкает слух. А ночью хочется спать спокойно. Хочется быть без единой морщинки, каким себя видишь на отретушированной фотографии.
На перроне появился дежурный, глянул на часы.
— Думаете, я не знаю, почему она сегодня не приехала. Знаю. Знал и вчера, что не приедет, зная позавчера и позапозавчера. А завтра тысячу причин придумаю, чтобы оправдать ее и оправдать себя, и правда опять будет скрыта, приукрашена. Ну что вы на меня уставились перепуганным лешим? Думаете, пьян, несу чепуху? Нисколько. Я напивался в жизни дважды: когда нужно было пристрелить собаку и когда Вилис женился на вашей матери. А сегодня у меня в голове яснее ясного.
Дежурный поднял руку.
— Так вы едете? — по-русски спросила проводница. — А то поезд отходит.
Апариод не отпускал его руку, точно прилип к ней горячей ладонью.
— Постойте, вы спрашивали, был ли я на похоронах Вилиса. Я не пошел. Я свыкся с мыслью, что занимаю неизмеримо более высокое положение, чем он. Вилис тогда был внизу, я всегда — наверху. Но когда я купил в магазине венок, я вдруг осознал, что не в силах его нести, что руки связаны. Я ходил на ходулях и все время должен был остерегаться, как бы не упасть. Спуститься вдруг с неба на землю, когда ты привык к высоте, нелегко, а стоять на ходулях перед гробом друга и вовсе невозможно. Чтобы удержаться наверху, нужно научиться приносить жертвы. И вот я убедил себя, что болен. Даже вызвал врача и, разговаривая по телефону, покашливал. А теперь со спокойным сердцем можете подняться в вагон. Я не держу вас. Все равно вам не понять того, что говорю.
Колеса уже вращались. Апариод высвободил его руку и отступил.
— Езжайте! Поезд удобный. До прибытия успеете выспаться.
Еще можно было прыгнуть на подножку. Проводница, стоя в дверях, что-то говорила. Апариод тоже что-то говорил. Но расслышал он только свисток тепловоза, тот свистел все оглушительней, так что закладывало уши, а сам он цепенел и сжимался.
Блеснув красными огнями, в ночи скрылся последний вагон. Дежурный ушел обратно в здание.
Апариод рассмеялся хриплым, придушенным смехом.
— Вот уж не думал, что останетесь.
— Я тоже.
— Забавно. А что, если нам отправиться в гостиницу? Ваша кровать свободна.
— Спасибо.
— У меня есть хороший коньяк.
— Спасибо.
— Могли бы скоротать ночь в развалинах замка за одним из столиков-жерновов.
— Спасибо.
— Так что, пойдем?
— Нет.
— Следующий поезд через три часа. Не сидеть же вам на вокзале.
— Нет.
— Так что вы решили?
— Уж это мое дело. Спокойной ночи.
Прошелестев в листве, ветер дохнул утренней свежестью.
20
Солнце еще не вставало, а птицы распевали вовсю. Его пронимала дрожь, будто он уснул в одежде, а теперь проснулся озябший. Рубашка липла к спине, влажная, мятая.
Ветер листал оставленные на скамейке газеты. Дощатый настил танцверанды в предрассветных сумерках казался неровным и грязным. Гнилые доски кое-где заменили новыми, пол пестрел заплатами. Рядом со стойкой буфета надломленная березка.
Он обошел примятые кустики, поднялся на эстраду. Ветер лениво трепал лоскут рубероида на крыше. Ему хотелось посидеть на эстраде, подождать, пока взойдет солнце, но он спрыгнул вниз, подошвы мягко плюхнулись в песок. Где-то здесь должны быть его следы. И Либины. Камита тоже оставила следы. Оттиснуты словно печать на историческом документе. Он пригнулся, долго разглядывал затоптанную землю, будто всерьез надеялся отыскать что-то знакомое, важное.
Он спустился к Гауе. На росистом лугу ботинки быстро намокли, облипли травинками. На месте костров зияли черные круги, валялись головешки. С тихим журчанием, слегка дымясь, река текла мимо поникших кустов и деревьев, мимо песчаных кос. Под берегом зыбь покачивала белесую пену, осоку, зеленую тину. У него было такое ощущение, словно он остался в мире один. Даже щебет невидимых птиц, как и шорох ветра, был всего-навсего отзвуком пустоты.
Он разделся, вошел в реку. Вода показалсь нежной и теплой. Приятно было ощущать, как ноги погружаются в песок. И сразу его подхватило течение.
Первые взмахи рук привели его в чувство, голова прояснилась. Он плескался и брызгался, наслаждаясь силой и ловкостью тела. Нырнул и снова вынырнул, стал отфыркиваться. Течение сносило его, а он старался выплыть на середину.
На берег он вышел ниже того места, где оставил одежду, и вприпрыжку побежал по тропе, на ходу ероша мокрые волосы, растирая плечи и грудь.
Одеваясь, он увидел свою тень. Солнце уже поднялось.
Когда он входил в город, солнечный свет золотистым потоком плыл следом по мостовой. Проехал автобус. Засунув руки в карманы и посвистывая, впереди шагал мужчина. Из открытого окна звучал вальс из оперетты Легара, потом знакомый женский голос объявил: «Говорит Рига, проверьте часы...»
Еще было очень рано. Ждать придется, по крайней мере, час. С новой силой наседали усталость и сон. Теперь уж нечего размышлять, колебаться, откладывать, Однако еще целый час...
Колхозные машины везли картошку. Дворники поливали тротуары. Перед магазином выгружали ящики с молочными бутылками. Возле рынка у киоска двое усталых мужчин по пути на работу задумчиво потягивали пиво.
Ему почему-то вспомнились черные круги от костров на лугу. Как прекрасно мерцали огни ночью, когда языки пламени плескались в темноте, точно лилии в темной воде. И пыльная залатанная танцплощадка, она тоже вспоминалась иной. Если бы он сразу уехал...