Нагота
Шрифт:
— Если бы это вы мне сказали вчера...
— Вчера я и сама ничего не знала. Я же говорю, Либа мне рассказала ночью.
— Да. Тогда уже было поздно.
— Поздно.
— Поздно...
— Вам, конечно, трудно такое понять. Да я сама, признаться, не понимаю, как человек в одно и то же время может быть тем, кто он есть, и тем...
— Нет, — ответил он, глядя вдаль, где на фоне светлевшего вечернего неба недвижно чернели придорожные деревья, — как раз это я понимаю. Очень даже понимаю.
В наступившей тишине с легким шорохом кружила над ними летучая мышь. Он должен был бы рассказать, ему хотелось рассказать, для того он и позвал Бируту, вот она рядом... Бируте можно рассказать, хотя бы ей. Но свалившаяся тишина сковала язык, и он не сказал ни единого слова.
19
Окна темны, город спит. Бутафорно мрачны плоскости стен и крыш. Декорация. Запустенье, тишина, одиночество, покинутая сцена после спектакля. На столбе тусклая лампочка. Возможно, это и есть улица Приежу. Что ему здесь нужно, чего он ищет?
Из палисадников тянуло запахом левкоев, маттиол. Фонарь подсвечивал листву. И все-таки рядом были люди. Интересно, если он вдруг закричит — распахнутся окна, загорится свет?
Издалека сумбурно доносились обрывки музыки.
Справа, где-то там, под горой, река. По ту сторону улицы высокий, глухой забор. За ним, словно вторая стена, громоздились деревья, должно быть ольха или лиственница.
Немного погодя улицу заполнило странное шествие. Уже можно было разобрать отдельные слова, все отчетливей слышался смех, звучал нестройный топот, шелестела одежда. В парке стадиона закончился вечер. Лица прохожих едва различимы, даже фигуры сливались в общую массу, и оттого шествие по временам напоминало большое пестрое стадо — бредет по улице, вздымая клубы пыли. Еще эта процессия чем-то напоминала воинскую колонну, измотанную, но еще боеспособную, рассредоточенную, но сплоченную. Пиджаки парней наброшены на плечи девушек. Белые рубашки с закатанными рукавами. Светлеющие платьица. Выкрики, свист. Кто-то затянет песню, ее подхватят, но тут же оборвут. Шутки, возгласы, перебранка.
Шумливая вереница исчезла столь же неожиданно, как появилась. В арьергарде проследовало несколько парочек в обнимку, прошла ватага местных битлов, увешанных гитарами. И опять — тишина, безлюдье.
Что бы он сказал Либе, если бы она тогда открыла глаза и смогла его выслушать? Отделался бы пустыми фразами, пожелал бы скорейшего выздоровления, только и всего. Дескать, вот я какой хороший, какой порядочный. Пришел навестить, хоть ты и обманщица, хотя тебя и разоблачили. Либа так бы и восприняла его посещение. Безупречный, честный, благородный. Он пользовался преимуществами, на которые не имел ни малейших оснований, его превосходство было делом случая: Либа о нем знала меньше, чем он о ней.
Тропинка вела вверх. Ступенек было много, еще не остывшие деревянные перила покачивались от малейшего прикосновения и жалобно скрипели. Через овраг перекинут горбатый мостик. Потом опять ступеньки. За ними глухая аллея, похожая на темную трубу. Постепенно глаза привыкли к темноте, он стал различать ниши, углубления со скамейками, каменными жерновами вместо столов. На площади, куда вывела аллея, было непривычно светло. И вид оттуда открывался широкий. Загустевшая темень лежала внизу, а вверху над головой раскинулось прозрачное, ясное небо.
Тут же были развалины замка. Он подошел к осыпавшемуся, оплывшему проему. Задетый ногой камешек, прокатившись по стене, канул в черноту. Отзвук падения донесся не сразу. Он машинально отпрянул. Свалиться в темноту — должно быть, так ужасно. Одно неосторожное движение, и ничего не поправишь. Самое ужасное, наверно, не удар, а именно падение, когда мысль работает с тысячекратным ускорением и перед глазами, словно кинолента, прокручивается жизнь, но уже в свете неотвратимого конца.
О чем она думала, что чувствовала перед тем, как удариться о землю?
Он ощутил, как холодок пополз по телу. Усилием воли заставил себя вернуться к оконному проему и на этот раз нарочно столкнул вниз осколок. В ушах загудело, голова закружилась от странной пустоты. Он оттолкнулся от стены и бросился прочь. Мальчишество. Что за блажь! Такими вещами не шутят.
А Либу ему нечем утешить. Потому и незачем встречаться. Поздно. Момент упущен. Разве они смогут взглянуть друг другу в глаза, не чувствуя своей вины? Все было испорчено с самого начала. Теперь уж ничего не исправить. Остается смириться.
Его хождения в больницу были бессмысленны. Сентиментальный жест, сделка с совестью. А проще сказать — лицемерие чистой воды. Ему не хватило смелости уехать, признать свое поражение. Он все еще на что-то надеялся, чего-то ждал, но теперь это все позади.
Тишина дышала легким дуновением ветра. Издали доносились шаги, голоса и смех. Ритмичный перестук женских каблуков по плитам тротуара.
«Что собираешься делать завтра?»
«Ты хочешь сказать: сегодня?»
«Ах да, уже второй час».
«Ничего. До обеда буду спать, мне в вечернюю смену».
Мощенная булыжником улица была ярко освещена. Дугой выгнув хвост, проскочила черная кошка. В ресторане еще горел свет, должно быть убирали помещение. Жаль, что закрыт. В самый бы раз напиться,
На скамейке возле газетного киоска, вытянув длинные ноги, сидел взлохмаченный парень.
— Послушайте, сэр, у вас не найдется спичек? — окликнул парень и зевнул, поеживаясь.
— Нет. — Но зачем-то ощупал карманы.
— Выходит, и ты банкрот. Ну, скажи, кому нужны такие голодранцы?
— Ты прав, пора уезжать.
Почесывая волосатую грудь, парень рассмеялся.
— Уезжать... пора уезжать... Гениальная идея! Скажите, как просто, а? Спичек у тебя нет, так, может, найдется автомобиль?
Если память ему не изменяла, где-то после полуночи в Ригу отходил ленинградский скорый.
Мост. Кафе. Автостанция. Бензоколонка. В тишине было слышно, как на сортировочной станции, пыхтя, тужась, паровоз пытался сдвинуть тяжелый состав, колеса буксовали, выхлопы пара вырывались часто-часто, переходя в глухие всхлипы.