Наледь
Шрифт:
Яромир для виду согласился, однако ни малейшего желания созерцать бывшую могилу нынешнего мэра он не имел, будь на ней водружен хоть статуарный шедевр работы Бенвенуто Челлини. Инженер украдкой поглядел на часы: до наступления означенного юбилея Гаврилюка оставалось еще довольно времени. И все же было мало его. Как Яромир и ожидал, мироустройство вокруг его особы преобразилось, но и психологической ломки не произошло. Удивительное было рядом, но более перестало казаться таковым. Напротив, все как раз стало на свои места. Яромира теперь занимало иное. Как далее ему жить в городе Дорог среди людей, которые на поверку далеко не все были людьми? О том, чтобы покинуть город, нынче и речи не шло, может, самое интересное место на земле, да чтобы добровольно отказаться, да ни за что на свете!
Все же идти к Гаврилюку было еще рано, потому Яромир поинтересовался, ради продолжения разговора, молчать и далее в присутствии Месопотамского получалось неуважительным:
— Сердечно вам благодарен за участие и просвещение. Но, между делом, позвольте еще вопрос. Ермолаев-Белецкий какую роль исполняет в качестве почтаря? Всероссийского просвещения и национальной науки?
— Господь с вами, милый вы мой! Митя вполне человек, он появился в городе лет пять тому назад, заметьте, не в качестве сторожа. Ему даже предлагали впоследствии, но отказался наотрез. Удивительнейший человек, не мудрено, что вы обознались! Митя мой близкий друг, и я очень его люблю. Что же касается просвещения и науки, то извольте — дворник Мефодий в полный рост, и помощник его Кирюшка. Что поделаешь, батенька, каковы мы, такова и наука.
Яромир на минуту даже опешил. Как же так? Глумливая, запьянцовская душа, дурашливый дворник Мефодий, карикатурный герой, и есть воплощение отечественного просвещения? Инженеру сделалось тошно. Но, впрочем, может, в других городах, в том же граде Штандартов Радуги, дело обстоит еще хуже, может, у них с метлой бегает какой-нибудь Микки-Маус или придурковатый Нильс-крысолов. Откуда ему знать? Тем и оставалось утешаться.
— А вы послушайте, про Митю. Это весьма интересно, — предложил вдруг ему Месопотамский, и грустно продолжил. — История, которую я намереваюсь вам рассказать, много времени не займет, а после вместе пойдем к Анастасу на двор?
— Охотно выслушаю, — согласился не без поддельной покорности Яромир, опасаясь вторично нарваться на поучительную биографию, вроде жизнеописания Доктора — возгордившегося пенсионера и бывшего сторожа.
На всякий случай, для облегчения собственной участи, инженер извлек из авоськи бутылку портвейна, ничего, не убудет, по пути в «Мухах» можно и пополнить запас. Месопотамский тоже не воспротивился, наоборот, выудил из кучи пыльного бумажного хлама два бокала чешского зеленого стекла с узорами, протер относительно свежей бумажной салфеткой. Яромир разлил с руки, компаньоны крякнули в унисон, выпили залпом, выдохнули, и Евграф Павлович приступил к повествованию.
Вопреки опасениям инженера, история, рассказанная Месопотамским, оказалась совсем иного рода, чем приключения Доктора. Инженер слушал с интересом, порой искренне сострадая, порой удивляясь и поражаясь простому факту, что люди, подобные Ермолаеву-Белецкому, еще существуют на свете.
Оказалось, что почтмейстер Митя, а в прошлой жизни Дмитрий Федорович Ермолаев-Белецкий, был всего-то несколько лет назад известным в определенных кругах столичным писателем. Инженер даже не раз слышал его имя, по псевдониму, видел и книги в крупных московских книготорговых магазинах, правда, ни одной не читал — по обложке было ясно, что литература предлагалась не развлекательная, а на иную другую моральных сил у инженера тогда не оставалось. Сам же Дмитрий Федорович принадлежал к числу стоиков. То есть, моду игнорировал, до ремесленничества не опускался, с редактором спорил о каждой букве, не желая нарочного, популистского облегчения текста. Ермолаев-Белецкий знал четыре языка, из них два мертвых — латынь и древнегреческий, по памяти цитировал невероятное количество высказываний замечательных людей, с обстоятельными разъяснениями мог пересказать любую из философских систем, созданных когда-либо человеком, от дискретных миров Демокрита и Эпикура до субъективных построений берклианства, от фундаментальных трудов Конфуция до хулиганских измышлений барона Мандевиля. Литературный дар его был воистину божий, для ценителей, для словесных эстетов, для каждого, кто искал в книгах его ответов на мучительные вопросы, и даже если не находил, все равно был благодарен автору за попытку.
Тиражи Ермолаев-Белецкий имел весьма скромные, прибыток небольшой, зато уважал сам себя и не заботился о том, что думают о его персоне иные прочие. Но все же имелась у Дмитрия Федоровича тайная Мечта, именно так, с большой буквы. Что вот однажды минуют варварские времена, окончится сумасшедшая гонка за капиталом, схлынет розовая псевдохудожественная пена, упокоится в надежном гробу чумная «гламурная» литература, и в один прекрасный день понадобится державам и народам истина, вечный поиск и жажда совершенства, и тогда вернется нужда в подобных ему созидателях. Нет, Дмитрий Федорович вовсе не претендовал на роль бессмертного классика, в новые Чеховы и Толстые не стремился, во-первых, оттого, что не приобрел ни богатого имения, ни альтернативной, подходящей профессии, а во-вторых, поучать других и отображать реалии времени не имел в виду, цель его творчества была иная — связать Бога и человека таким образом, чтобы последнему от того вышла хоть какая польза и облегчение.
Была у Дмитрия Федоровича и дурная черта. Слыл он персонажем необщительным, по тусовками писательским, профильным и досужим не скитающимся, приятелей в мире литературном не имеющим, сам для себя и сам в себе, и мертвых учителей всегда предпочитал живым. Оттого, в частности, что Дмитрий Федорович более всего на свете опасался чужого высокомерия и мимоходом отпущенной язвительной насмешки, да и вообще был человеком ранимым крайне, поневоле приходилось ему чураться писательского общества. Дмитрий Федорович даже и критику в свой адрес не читал. Знал: потом ночами спать не будет, а станет переживать, хотя путного анализа со стороны неудачливых журналистов, пышно именующих себя знатоками литературы, ни разу его произведениям не выпало. Сами критиканы-горлопаны понимали в его творениях мало чего, поэтому и травили особенно зло.
Но вот как-то раз, в издательстве, с коим на постоянной основе сотрудничал Дмитрий Федорович, возникла завистливая идея. А не вырастить ли в домашних, так сказать, условиях собственного «Пабло Коэлью»? Ермолаев-Белецкий показался им ужасно подходящей кандидатурой. С одной стороны, лицо не растиражированное, отшельник, скандальной репутацией не замаранный, с другой — пишет некую заумь, которую выдать можно за что угодно. Хоть за откровения инопланетного разума. И Дмитрия Федоровича стали соблазнять. Делали предложение люди умные, на пустые обещания скупые, как и на обширные денежные выплаты, впрочем, корыстными гонорарами и авансами Дмитрий Федорович не особенно интересовался. Обольщали со знанием его натуры, нагло врали, что, дескать, время его пришло, и вот, пора! Но для полноценного провозглашения собственного, домашнего пророка одних писательских трудов Дмитрия Федоровича недостаточно, внушали Ермолаеву-Белецкому предприимчивые знатоки. Необходимо еще явление на люди. И так ловко охмурили, что Ермолаев-Белецкий, хотя и не без колебаний, согласился. Поверил в свое мессианство. Опять же, шилом свербила в некоем месте потаенная Мечта. Неужто и впрямь, время его пришло? Долго ли, коротко ли, но «да» прозвучало из уст Дмитрия Федоровича.
Последний роман его тут же был вставлен в списки на все высокие премии подряд, зашевелились прикормленные телевизионщики и бульварная пресса. Пришлось давать интервью и выступать в дискуссиях на темы. Первое время Дмитрий Федорович делал это с удовольствием. Отношение к нему было теперь самое почтительное, и он едва ли не уверовал в себя и в свое предназначение. Однако открытие нового российского мессии так и не состоялось. И вот почему. Ищущие на его имени прибыли допустили роковую ошибку, ибо мерку с Дмитрия Федоровича сняли по себе. Издательскому дому и в многомудрую голову не могло прийти, что явленный им облик Ермолаева-Белецкого вовсе не маска, а подлинное его лицо. Рассчитывали, что втайне, в глубине души, Дмитрий Федорович точно так же жаден до денег и славы, как иные прочие, только хитро скрывается и ждет своего часа. Теперь, стало быть, дождался.
Поворотный просчет случился аккурат под Новый год. Дмитрия Федоровича, общего дела ради, определили гостем-участником в рейтинговую телевизионную игру-«угадайку». Ничего особенного, легкая шутливая обязанность, взаимовыгодная торговля весельем в честь праздника. Дмитрий Федорович против забавы не имел возражений, юмором тоже обделен не был, тем более грубых острот от него и не требовали, имидж надо соблюдать. Ермолаев-Белецкий в назначенный день и час прибыл на студию в Останкино. В черном выходном костюме для обуживания полнокровной фигуры, и при новом галстуке, затейливо-цветастом в сиреневых тонах, купленном именно по поводу выпавшего случая. Играть ему определено было в паре с несусветно знаменитым и вовсю добирающим лавры беллетристом Канаевым, персоной мало сказать что одиозной.