Наледь
Шрифт:
К Евграфу Павловичу он предусмотрительно отправился, заранее переодевшись в выходной костюм, дабы после сокровенной беседы без остановок проследовать на именины кладбищенского заведующего Гаврилюка. Даже подарок нес с собой — иллюстрированный альбом ин-кварто «Сокровища Оружейной Палаты Кремля», с аккуратным старанием обернутый в мягкую бархатную бумагу алого цвета, еще в авоське две бутылки крымского портвейна, это уж в общий котел. И насчет выходного костюма рассказчик ничуть не оговорился. Костюм действительно был, и даже без натяжек выходной. Пошитый так, что пальчики оближешь. Хоть посылай с миссией в ООН или даже для дипломатического представительства в Британскую империю. Темно-серый, по фигуре: пиджак без единой морщинки, искусно обуженный в талии, брюки с идеальными стрелками — будто бы Яромир в них получался стройнее и выше, чем то было на самом деле. Вовсе не заграничное творение, а «индпошив» местного мастера, дурашливого татарина Мурзы Хамраева, по прозвищу Басурман. Человека в обыденной жизни малосерьезного, зато в смысле профессионально портняжном не имелось Басурманину равных никого. Шил и кроил Хамраев и на женщин, и на мужчин, и даже на детишек, хотя последних в городе Дорог имелось на удивление мало, а школ, средних и начальных, так вовсе ни одной, не говоря уж о детсадовскх учреждениях. Тоже удивительное обстоятельство.
Сам же Басурман ходил всегда в одинаковом наряде, непреложно свежем и с иголочки — широкие «запорожские» шаровары цвета предштормового мятежного заката, расшитый крупно бисером короткий дубленый полушубок, надетый прямо на льняную рубаху с воротом «апаш», высокие щегольские сапожки из рыбьей кожи. Шальную, наголо бритую голову храброго портняжки неизменно покрывал повязанный на пиратский манер черный шелковый платок. Пусть и без черепа с костями, зато с искусно выведенной серебристой строчкой, о которой утверждали, будто в ней благочестиво зашифрованы письмена из Корана.
Вот этот-то Басурман и сотворил инженеру вышеупомянутый костюм, еще обещался вскорости обогатить его гардероб и модным пальто из натурального кашемира, по желанию любой расцветки, ибо ни многострадальный дождевик, ни зимняя «телячья» куртка базарного сиротского кроя к выходному шедевру мастера Хамраева никак не подходили. Пока же приходилось довольствоваться тем, что есть, хотя собственно Яромир ни малейших стеснений от двусмысленности своего внешнего вида никак не ощущал. И вовсе не из-за привилегий нынешнего «сторожевого» положения. Просто придавал мало значения, и только. Пускай и хотелось ему кашемирового пальто, но исключительно ради достоинств последнего, а не для личной гордости и публичного хвастовства.
По пути, однако, инженер некстати оробел. С чего, не знал и сам. Уже когда вышел на площадь Канцурова, будто бы и родную, но вот ноги нежданно и непослушно заплелись и сделались предательски неустойчивыми. А всего-то и нужно было, что обогнуть муниципальный особняк с парадной стороны, и сразу редакционное здание, где во втором этаже ожидал его ответственный секретарь Месопотамский. До означенного времени оставалось четверть часа, не велика важность, Евграф Павлович рад был бы поприветствовать его и раньше срока, паче чаяния, Яромир порешил обождать, для обретения равновесия и вообще, мало ли, какие слова услышишь? В том, что сведения нынче выпадут ему необыкновенные, он ничуть не сомневался. И ему ли не знать, что воспоследует затем? Секунду назад, казалось, существовал ты вроде в одной реальности, ан на тебе! Ее уж и нету. Иной мир взял, да и вырос на месте прежнего, сгинувшего безвозвратно, и по закону подлости, новое бытие хуже предыдущего. С ним такое бывало, не приведи господь! Когда уходила Оленька, его бывшая и единственная жена. До роковых откровений того злопамятного дня он тоже был уверен, что все еще образуется, решится как-нибудь, что непоправимое и невозможное не произойдет. Даже когда увидел чемоданы и коробки на полу, даже тогда. Всегда можно убедить и уговорить. Так он думал. Оказалось, нельзя. Когда все фразы произнесены, когда все причины безжалостно сказаны вслух, а не подразумеваются на задворках, тогда все! Его только попросили, будто подали милостыню, уйти на время из дому, чтобы, по выражению Оленьки, «не травить себе душу», ведь с переездом прибудет помогать следующий потенциально счастливый муж на собственном авто. Такая вот забота, интеллигентно и нож в спину можно вонзить. Что же, и ушел прогуляться, и даже морду не набил. Не Оленьке, конечно, а грядущему супругу. Хотя дурость несусветная, ему-то за что?
Яромир, подумав немного, завернул в чайную. Дело шло к вечеру, но народу в «Эрмитаже» сидело, против обыкновения, скудное число. Наверное, в предвкушении юбилея Гаврилюка, сообразил инженер, но это и к лучшему, многолюдные сборища сейчас не улучшили бы его самочувствия. Бабка Матрена приветливо и скоро подлетела к его столику, взметнув волнами до колен блескучую бальную юбку, чмокнула в макушку, как своего, а он и был свой, и к бабкиным неожиданным ласкам давно привык. Матрена, ничего не спрашивая, поставила перед инженером чайник с заваркой, прибор и баранки, но предупредила — через полчаса намерена закрываться. Ей тоже хотелось на праздник, а нужно еще причесаться и переодеться, да привести в порядок Нюшку, божье наказание, чтоб не пугала гостей откровенно непотребным видом. Яромир на целый час задерживаться не собирался, чем и успокоил бабку, он уж знал: график у Матрены свободный, на ее усмотрение. По желанию откроет заведение хоть на всю ночь, а то и целый день на окне провисит унылое объявление о «санитарном дне».
Из знакомых близко в чайной отдыхал лишь Ермолаев-Белецкий, рядом с его тарелкой лежала громоздкая связка ключей от почтово-библиотечных помещений; видимо, этот скромный «бумажный пахарь» завершил на сегодня чиновничьи свои труды. К Ермолаеву-Белецкому инженер относился хорошо, хотя порой в его присутствии и возникало некоторое ощущение тревожного сквозняка, будто бы вежливый и робкий почтарь был в состоянии сказать или сделать нечто, могущее внезапно повергнуть в гнетущее изумление с непредвиденными последствиями. Однако беседовать с Ермолаевым-Белецким всегда было приятно, образованнейший человек, умница, хотя, как подозревал инженер, и вполовину не объявляющий подлинной глубины собственных знаний и переживаний.
На прежние предложения почтмейстера звать его попросту Митей или на худой конец Дмитрием инженер, совершенно без причины, откликнуться был не в состоянии. Пусть Ермолаев-Белецкий выходил на деле его ровесником, разве немного постарше, но отчества своего не открывал, поэтому всегда в общении с почтмейстером Яромир предпочитал нейтральное «вы». Сейчас же Митя кивнул ему приветливо, но подсесть к себе не пригласил, да и сам напрашиваться не стал, и вообще не заговорил, впрочем, в чайной всегда царила полная свобода от обременительного этикета и уставного чинопочитания. В крайнем случае, пошушукаются, и ладно.
В дальнем углу, по обычаю, сидела в кружок бессменная шайка завсегдатаев, их отчего-то бабка Матрена называла «приблудные». Инженер никого не знал по именам, но здоровался при входе исправно, и так же регулярно слышал в ответ:
— И вам не хворать, господин сторож.
На этом общение с «приблудными», как правило, заканчивалось. Чем занималась и вообще зарабатывала на чаек и пропитание загадочная четверка завсегдатаев «Эрмитажа», оставалось для Яромира тайной. Он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из «приблудных» расплачивался с бабкой или просил записать в долг, однако никогда и не наблюдал ни ухода, ни тем более прихода их тесной компании, кроме разве первого дня своего прибытия в город Дорог. Так, сомнительная шайка либо всегда уже заседала прежде инженера, либо еще оставалась после него.
Бабкин напиток по обычаю подействовал на Яромира благотворно. Не желая препирательств с Матреной, инженер украдкой положил возле прибора шесть рублей мелочью и, подхватив в едином движении с вешалки многострадальный дождевик (травма, нанесенная в лабиринте, так и осталась неустраненной в виде зияющей дыры), бочком тихо вышел вон. Он был теперь готов к трудам и испытаниям, вернее сказать, к сюрпризам и переменам.
Евграф Павлович нервничал, ходил из угла в угол просторного своего кабинета, лишь из благоразумия обходя стороной подоконник, заваленный до самого карниза грудой бумажного хлама. Впрочем, может, и не хлама, а кладезя журналистской мудрости, неважно.
— Уж я боялся, вдруг вы и не придете, — вместо приветствия поделился своей тревогой Месопотамский и пояснил: — Я, видите ли, голубчик мой, настроился нынче на откровенный разговор, в другой раз будет уже нелегко. Вообще-то это обязанность Волгодонского, я бы сказал, традиционная, но в вашем случае, пусть в роли просветителя выступит ваш покорный слуга. — Тут Евграф Павлович церемонно поклонился. — Ахмету вы не слишком доверяете, я же вижу.
— Не то чтобы… — пожал плечами Яромир, хотя не смог не признать определенного резона в словах Месопотамского.