Наледь
Шрифт:
— С этим что делать? — спросил довольный собственной отвагой Кирюшка, указуя на отдыхавшего возле батареи Гервасия.
— А вот счас я его! — раздался гремучий голос из дверей, и внутрь чайной вошел, непрочно еще держась на ногах, старший дворник Мефодий Платонович.
Гервасий был безжалостно выволочен им на холодную площадь, да и кинут с размаху в самый центр, где полагалось во всяком ином городе существовать памятнику. Мефодий пнул «приблудного» пакостника, для острастки, пару раз под ребра, впрочем, не слишком болезненно. Старший дворник, как истинный представитель наук, искусств
— Предмет верните, — хмуро бросил Мефодий, утирая косматой шапкой рот после заключительного плевка. И протянул руку за кайлом, все еще временно присвоенным Яромиром.
— Пожалуйста. — Господин сторож поспешно передал Мефодию Платоновичу символ его несомненного дворницкого достоинства.
— Вы бы прибрали ваших баб, господин хороший? Я тут до утра посторожу — запирать все равно нечего. — Мефодий взглядом показал на разбитые вдребезги окна. — Назавтра досок сыщу, можно будет и заколотить помещение.
— Я, дяденька, с вами покараулю, вдруг возвернутся? — подлез под руку младший помощник Кирюшка.
— Покарауль, сынок, — ласково отозвался Мефодий Платонович, и ласка та прозвучала редкой похвалой. — Только вернутся они навряд ли. Тля фикусная. Однако к тому беда спешит, кто лыком шит, того минует, кто вовремя в ус дует.
Семейство Калабашек, включая и Яромира, собралось за столом. Несмотря на позднее время, ужин был заново разогрет, вдобавок появилась бутылка кулинарного хереса — ничего иного из спиртных напитков в доме не нашлось. Бабка Матрена, отрыдавшись вволю, теперь успокоилась в кухонных хлопотах. Господина сторожа потчевали обе сестрицы с особенной заботой, выражая одновременно благодарность и чувствительное восхищение его боевыми подвигами.
— Более в чайную — ни ногой! Пущай Мефодий закрывает навсегда, — пожалилась бабка, разливая сладкий херес по тонконогим, червленого серебра, рюмкам.
— И напрасно, — возразил ей Яромир. — Вряд ли «приблудные» еще когда сунутся. А и сунутся, так нахальничать не станут. Чайную же закрывать ни в коем случае нельзя. Может, заведение ваше — отныне единственный в городе символ надежды. Оттого, что устояло, пусть и с тяжелыми потерями. Окна что? Ерунда на постном масле. Проживете как-нибудь без витражей — вставить в любой день не поздно, но и при досках отбою от посетителей не будет. Увидите — еще снять не дадут, доски ваши, они как памятный мемориал успешной обороны, и чайная — не чайная, а передовая крепость. Не взяли ее, не по зубам и остальные.
— Ох, милок, не верится мне. Будто бы Гервасий с шайкой своей от единственного вразумления успокоятся. — Бабка в сомнении покачала головой, закусила херес варенными в меду орехами.
— Не успокоятся, конечно. Скорее всего, изберут для сборищ ядовитых место другое, тайное. Залижут раны, измыслят новые козни и выползут на свет белый воду мутить. Однако и вы теперь не зевайте, кто предупрежден, тот вооружен. Чуть что, кайлом, да по шеям, дело верное. Кроме дворника Мефодия, думается мне, многие иные заступники у вас, Матрена, сыщутся. — Яромир лукаво улыбнулся бабке. — Как вы сами полагаете, отчего вдруг «приблудные»
Вместо бабки ответила ему Нюшка. Давно уж ей было скучно сидеть на ролях бессловесных, опять же, некоторая часть героического ореола защитников «Эрмитажа» причиталась и младшей из Калабашек.
— Отчего, спросите тоже! Обнаглели вконец, вот и полезли. — Нюшка, будто невинная девица на балу, горделиво повела напудренными плечами, выступавшими из наскоро накинутых перьев марабу.
— Нюра, помолчала бы! Что знаешь ты про мои мытарства? — укорила ее бабка, но как бы давая понять — и слава богу, раз младшая сестра не имеет о них полного представления.
Яромир тем не менее поддержал свою блудную подругу. Прежде, разумеется, налив себе и дамам еще по рюмочке приторно-пахучего напитка.
— А ведь Нюша права. — Едва господин сторож успел произнести эти слова, как сразу ощутил игривый толчок под столом: давно уж не называл он бабкину сестрицу ласково по имени. — Права, да. Однажды им спустили, потом вдругорядь. Дальше — больше. Процесс перехода количественных изменений в качественные. С закономерным итогом. Проверка на прочность: сколько им позволено. В один прекрасный день делается вывод — позволено все. Тут уж наступает критический момент. Вы думаете, наверное, будто дрались мы сегодня за чайную? Ничего подобного. Не отстояли бы «Эрмитаж», завтра потеряли бы город. Вот по какой причине, уважаемая Матрена, закрываться вам никак нельзя. Кто же срывает с лица земли отвоеванную у неприятеля крепость?
— Без тебя, милок, нынче крепости сей быть бы свинарником, — запечалилась Матрена, — а как в последующий раз не поспеешь?
— Без меня, уважаемая Матрена, вообще бы нынешнего безобразия не случилось. Каюсь, науськал я «приблудных» с прицелом ближним на собрание. А прицел-то оказался дальним. Хоть и не для себя старался, но понимать был должен: от скверны лишь скверна и происходит, добра не жди. Я словно бы поднес запал, пушка-то и выстрелила, да попала по «Эрмитажу».
— Один, неужто, ты виноватый? — нахмурилась тяжело вдруг Матрена. — Обезьяну белую кто выдать послу собирался? То-то! И моя рука голосовала. Единожды правильно ты, милок, сказал: Христос его знает, чем отзовется. Вот мне, дуре старой, и отозвалось. Не трави беззащитного, сам бит будешь. — Бабка потрогала доказательный синяк над скулой, болезненно охнула. — Кто неправое чинит, тому грешно на урок жаловаться.
Посидели некоторое время еще, пока херес не был распит до конца. После разошлись по своим комнатам. Нюшка делала господину сторожу блудливые намеки, чтоб ждал и не сомневался, но Яромиру сегодняшним вечером не было охоты до любовных забав.
— Ты иди к себе, Нюша. Не обижайся. — Он опять назвал подругу нежно по имени. И впрямь, разве виновата она, невольная в своей натуре, что не мечта и не Майя, что жива, а не лежит на погосте, что любовь ей заменяет разврат, и что было так всегда? Нет, не виновата. Коли человеку без продажной ее сущности белый свет не мил, так повинно ли в том несчастное порождение мысленных желаний его? — Не в тебе дело. Но траур есть траур. Хоть день, а погоревать надо, — объяснил свое состояние Яромир доступным для Нюшки языком.